— Крестьяне носят нам еду почти каждую ночь, и еще не было случая, чтобы за ними кто увязался! — сердито буркнул Рамон. — Проводники наши из Добрых Людей, поэтому не было смысла в такую темень шататься по горе!
— А кто провел басков к выступу на южном склоне?! — возразил Пьер-Роже. — Эту тропинку знали только наши, а теперь там стоит камнемет Дюрана, этого епископа из Альби, который в камнеметах разбирается куда лучше, чем в Писании…
— Его камни почти не долетают до замка, — отмахнулся Рамон, — а если какой и долетает, то просто падает у стены…
— Это так, — согласился Пьер-Роже и, вздохнув, присел на скамью, — но если им удастся пробиться к вершине и установить камнемет здесь… На выступе они убили Гильома Кларе, который первым заметил в мае войско карателей, и его брата Гиро. Это были мои лучшие воины, они сражались не за деньги. Кто-то же провел басков к уступу? Ночью, тихо… Мы сидим в осаде восьмой месяц, и многим нашим сторонникам это надоело. Сейчас хорошее время для предательства…
— Успокойтесь, брат! — старик положил худую узкую ладонь на холодный стальной наплечник коменданта. — Я хотел бы услышать от вас не жалобы. Скажите, мы устоим до Пасхи?
— Пока я могу обещать, что устоим до Рождества. Потому что Рождество завтра. Как вы знаете, в замке пять сотен человек, четверть из них — женщины, треть — старики, а мужчины могут носить камни и копья на стены, но не умеют их метать. Когда началась осада, у меня была сотня рыцарей и кнехтов, теперь нет и половины. Мы пережили два приступа… Из оставшихся воинов большая часть наемники — те же баски и арагонцы. Мы хорошо им платим, но они католики…
— Большинство этого сброда не верит ни в Бога, ни в дьявола! — хмыкнул Рамон.
— Да. Но, когда это станет выгодно, они вспомнят, что крещены как католики.
— Зато в войске у Юга дез Арси полно сочувствующих нам, — возразил Рамон. — Они пропускают сюда крестьян, и у нас есть еда.
— Сухие овощи и мука.
— Но это лучше, чем кожа сапог! И воды в наших цистернах хватает! — запальчиво возразил Рамон. — А в армии Юга болезни и ропот. Мы можем держаться еще очень долго!
Пьер-Роже ответил не сразу. Некоторое время молча водил по темной доске стола затянутым в кольчужную броню пальцем, вздохнул:
— Юг из кожи лезет, отрабатывая дарованное ему Людовиком место сенешеля Каркассона, но войско его из местных и не рвется в сечу. Но вы забываете, что там еще епископы Амьель, Дюран и инквизитор Ферье. Эти псы Господни просто так отсюда не уйдут. Особенно Ферье.
— Он достойный последователь Гийома Арно, упорный в преследовании еретиков, — тихо сказал старик, и присутствующие поняли, что он читает по памяти строки из письма, найденного у погибшего при штурме замка крестоносца, — своим железным посохом, словно палицей, он разит еретиков и их подпевал, имя его звучит в их ушах, словно свист меча…
— Гийом Арно уже больше двух лет горит в их аду вместе со своими палачами! — жестко сказал Пьер-Роже, и глаза его вспыхнули. — И Ферье давно пора туда же. Я бы мог, Совершенный, если вы разрешите, с небольшим отрядом ночью пройти сквозь караулы Юга, раз уж они открыты для нас, и пробраться к палаткам Господних псов. А там…
— Никак не можешь забыть резню в Авиньоне? — съязвил Рамон. — Когда ты и твои сержанты порубили топорами одиннадцать безоружных инквизиторов? Но здесь не сочувствующий нам город, а вражеское войско. Безоружных крестьян караулы Юга пропускают, но боевой отряд… Никто из них не захочет болтаться в петле. В лучшем случае вы пройдете первую линию, а потом вас подымут на копья.
— И пусть! — грохнул по столу железным кулаком рыцарь. — Это будет славная смерть! И я счастлив, что небо позволило мне уничтожить тех псов. Вы забыли, что они сделали с нашим краем? Кто вырезал двадцать тысяч жителей Безье, всех до единого? Там Добрых Людей было один на сотню. Но этот пес, Арно-Амори, папский легат, сказал: «Убивайте их всех! Господь признает своих!» Семь тысяч сгорело только в соборе — их соборе! В Браме всем жителям отрезали носы, губы, выкололи глаза, оставив один глаз старику, чтобы он мог привести искалеченных к нам, и чтобы мы ужаснулись и покорились. В Лаворе они вырезали всех сдавшихся защитников, а командовавшую ими вдову Жиральду сначала отдали солдатам на потеху, а затем швырнули в колодец и забрасывали камнями, пока она не перестала кричать. А ведь она всю жизнь творила только добро! И это рыцари, воющие во славу Господню? Что мы им сделали? Молились не так и не слушали их косноязычных монахов, обожравшихся десятиной?
— Слепцы, немые псы, продажные души, торгующие справедливостью, отпускающие грехи богатому и проклинающие бедняка; — вновь глухо стал читать старик, и Пьер-Роже с Рамоном притихли, в который раз слушая горькие строки из послания католического папы, проклинающего своих служителей, — они не соблюдают церковных законов, накапливают сокровища, доверяют звание священника людям недостойным, имеют кошелек вместо сердца и вызывают насмешки мирян…
Старик умолк и твердо глянул в глаза молодого рыцаря:
— Я не разрешаю тебе, Пьер-Роже де Белисенн де Марпуа, идти в лагерь Юга дез Орси. Ты погибнешь со своими людьми, не добившись цели, и оставишь Добрых Людей в замке беззащитными. Но даже если вам и удастся убить Господних псов, папа пришлет других. И эти заставят страну Ок захлебнуться в собственной крови. Они пришли в наш край сорок лет назад, воспользовавшись убийством папского легата Кастельно, хотя до сих пор никто не знает, кто его убил. Им нужен был casus belli, повод к войне, и они его нашли. Они враги и жаждут нашей смерти, но мы не должны давать им нового повода. Мы не победим, убивая. Их слишком много. Верой своей и духом мы сильнее их, и только в этом наша победа.
— Как скажете, Совершенный, — рыцарь склонил голову.
— Называй меня Бертраном, — тихо сказал старик. — В этом замке больше нет Совершенных, Верующих и Сочувствующих. Все, кто претерпел за веру в Монсегюре, совершенны перед Богом. А теперь давайте пригласим гостя. Он заждался…
Человек, представший спустя несколько мгновений перед тремя вождями Монсегюра был маленького роста и весь будто слепленный из шаров разной величины. На двух больших шарах туловища был пристроен сверху маленький кочан головы, который беспрестанно колыхался взад-вперед. Подкатившись к столу, человек преклонил колени и, встав, поднял голову. На его круглом, как лепешка, лице сияла подобострастная улыбка.
— Меня зовут Эскот де Бэлькэр, — заторопился он, поймав взглядом разрешающий жест Бертрана, — мой сюзерен, благородный Раймон д'Аниор, прислал меня, чтобы сказать, что ваше беспримерное сопротивление папистам зажгло мужеством сердца людей нашего края, и они склоняют головы перед вашей храбростью и силой духа.
