Пока не приехал экскаватор, Удалов неустанно боролся со своим воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не видел ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.
Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял всерьез. Просто не стал воевать с общественностью. Накладно. Все равно засыплем. Все провалы - и тот, у архиерейского дома, и тот, что был на строительстве бани, и тот, у мясокомбината, - все они вызывали оживление в районном музее, даже в области. Но Удалову и городским властям никакой радости - провал не запланируешь. В провале есть что-то постыдное для хозяйственного работника - стихия мелкого порядка, пакостная стихия.
Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только прошлым - будущим тоже. Будущим, в котором имя Удалова будут склонять работники культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже слово такое знал - «узкоглядство». Так что надо было спасать положение и руководить.
– Много там добра? - спросил Удалов, приподнимая шляпу и показывая щенячий лоб с залысинами.
– Целая лаборатория, - сказал из-под земли экскаваторщик, который уже забыл о своей первоначальной задаче - переметнулся.
– Стоит законсервировать находку, - сказал Миша из-за спины экскаваторщика. - Пригласить специалистов из области.
– Ошибка, - трезво сказал Удалов. - Специалисты у нас не хуже областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
Последнее слово он произнес громко, будто ждал аплодисментов. И удивительное дело - есть такая особенная интонация, которую знают люди, поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.
При слове «Кастельская» в толпе раздались аплодисменты.
Удалов потаенно улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено. Подвал будет засыпан.
Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы. Отшутилась бы, съязвила - она это умела делать. Но тут, пока стояла и ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла - нет смысла начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
– Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасем культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
– Правильно, - сказали слушатели.
– Ну, где у нас культурная ценность номер один?
Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу, что все эти штуки - дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов сдержался.
Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и перевернула первый лист.
Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая ее название.
Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске по-молодому тревожила - билась жилка. Что-то произошло за минуты сна. Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы, прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось. Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым ключиком старые часы.
Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще связано с флигелем...
– Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
– Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к свету.
Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах одеколона «Шипр», запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный, шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло занял самую середину комнаты.
– Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
– Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах руку.
Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
– Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
– Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
– Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
– Надолго к нам?
– Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил, удастся - может, задержусь. А то помирать придется.
– Не говорите о смерти, - сказала Милица. - Она может услышать. Мы слишком слабо связаны с жизнью. Нить тонка.
– Пустое, - сказал Любезный друг. - Вами, Милица, движет любопытство. Это значит - вы еще живы.
– Там странное, - сказала Милица Федоровна. - Провалилась мостовая. Волнуются, бегают.
– Суета сует, - сказал старик. - Сколько я вас не видел? Лет пятьдесят.
– Вы опять за свое.
– Я прям и неделикатен. И жизнь меня ожесточила. Пятьдесят лет - большой срок.
Милице Федоровне не хотелось расспрашивать гостя о том, что произошло с ним за эти годы. Для нее они протекли однообразно. Одиноко. Иногда голодно. Последнее время - лучше. Соседи выхлопотали старухе пенсию. Нет, лучше не расспрашивать. Пусть будет встреча, хоть и долгожданная, без времени, вне его пут и шагов.
