Ознакомительная версия.
И все же они шли ему навстречу очень тихо, не переговаривались, не раздвигали ветвей руками… Но он как зверь почувствовал их присутствие. Бежать назад? Далеко он не убежит, это очевидно. Монахи – здоровые, крепкие ребята, они нагонят его за несколько минут, как только обнаружат его след. Наверняка, они шли цепью. Но не через весь же лес они протянули эту цепь?
Лешек вернулся по своему следу назад – по проторенной дорожке двигаться было легче и быстрей, а потом свернул вглубь леса, стараясь замести за собой след. Среди деревьев темно, луна скрылась, и даже если они станут светить себе факелами, разглядеть потревоженный снег будет очень тяжело. А факелами они светить не будут, они хотят остаться незамеченными.
Это было трудно и очень медленно, а время поджимало. Они могли если не увидеть, то услышать его. Лешек скинул полушубок, и работа пошла быстрей. Саженей двести, если не больше, он полз назад, заравнивая за собой снег, когда услышал у реки голоса: они наткнулись на его следы. Но наткнулись на них не там, где он их оборвал, а ближе к реке, там, где он свернул к лесу, обнаружив поблизости слободу. Значит, он выскользнул из облавы очень удачно – увидев оборванный след сразу, они бы смотрели по сторонам внимательней.
Однако найти его теперь – дело времени. Их много, с рассветом монахи легко увидят весь его путь, как бы он не старался замести следы. Значит, у него есть только один выход – пройти там, где его след не будет одиноким. Там, где прошла цепь.
На след монахов он наткнулся нескоро, продолжая засыпать за собой снег – они двигались совсем близко к реке. Лешек надел полушубок мехом наружу и нарочно повалялся в снегу – так он будет не слишком виден издалека. Пока темно и нет луны, у него есть шанс по следам преследователей добраться до слободы незамеченным.
* * *
Когда Лешек рассказал Лытке о разговоре с монахами, тот сначала забеспокоился, и всячески Лешека оберегал и прикрывал, но видно, Дамиану хватило того, что он напугал ребенка до обморока, поэтому ничего страшного за неделю с Лешеком не случилось. А когда Полкана рукоположили в иеродиаконы, Лытка просто взбесился от злости – он не боялся Инспектора, он его презирал и ненавидел одновременно.
– Лытка, вот объясни мне, за что его сделали диаконом? – Лешек понял лишь, что с должности инспектора Дамиана теперь точно не снимут, и очень расстроился. И Паисия он жалел – по всему было видно, что иеромонах этим очень огорчен. А Лытка отличался не только силой и смелостью, он еще и хорошо понимал всю монастырскую кухню: ему доставляло массу удовольствия разведывать и собирать слухи об отцах обители, наблюдать за ними и их служебным ростом, выяснять, кто кого продвигает вперед, и кто кому переходит дорогу. Лешек ничего в этом не понимал, но слушал измышления Лытки с удовольствием и удивлялся его проницательности.
– Авва двигает Полкана, – с готовностью ответил Лытка, – но не может же он совсем не прислушиваться к иеромонахам.
– Но ведь раньше он ему отказал? Все же знали…
– Ну какой из Полкана священник? Знаешь, я думаю, он и в бога-то не очень верит… – это Лытка сказал шепотом, на всякий случай, – авва тоже не дурак. Если Полкан станет иеромонахом, то его, чего доброго, сделают игуменом, он же такой, без мыла куда хочешь влезет… Ведь это не авва будет решать, а где-нибудь повыше. Епископы какие-нибудь… Представь себе Полкана на месте аввы! Да он весь монастырь разнесет, по бревнышку! Со своими помутнениями!
Лешек нервно хохотнул: ему совсем не хотелось видеть Полкана на месте аввы. Авву он, правда, встречал только на праздничных службах, и ничего о нем толком не знал. Но Полкана на этом месте представлял хорошо.
– А зачем авва его тогда двигает?
– Не знаю. Не понимаю я этого. Или он хочет весь монастырь сделать похожим на наш приют? Чтобы все по струнке ходили… Не знаю.
– Противно получилось, – вздохнул Лешек, – Паисий хотел Полкана убрать, потому что у него сана нет, а вышло еще хуже… Может, авва просто не знает, какой Полкан на самом деле? Может, с аввой он прикидывается добрым?
Лытка пожал плечами, что могло означать все что угодно – от его неуверенности в этом вопросе, до полного согласия с этим утверждением. Лешеку хотелось думать про авву хорошо – пусть в монастыре будет хоть один человек, на которого можно уповать в случае чего. Из этой истории он вынес понимание того, что Паисий не имеет реальной власти, и надеяться на его заступничество не приходится.
Лытка сказал, что Полкан забудет эту историю. Наверное, он просто хотел Лешека успокоить, но Полкан и вправду его не трогал, удовлетворившись маленькой победой над Паисием. Лешеку от этого было не менее страшно, он обмирал при виде Леонтия и старался ходить по стеночке, как мышка. Но прошло время, все забылось, жизнь вошла в нормальную колею, и в следующий раз он столкнулся с Дамианом только через год.
Лешеку к тому времени исполнилось одиннадцать, а Лытке – тринадцать, причем Лешеку никто бы не дал больше восьми, а его друга запросто можно было принять за пятнадцатилетнего юношу: он вытянулся и заметно раздался в плечах, у него начал ломаться голос, а над верхней губой пробивался светлый пушок.
Паисий на время запретил Лытке петь, и Леонтий определил ему другое послушание – поставил помощником к старому углежогу Дюжу. Дюж, человек довольно крупный и мрачный, на поверку оказался добрым, жалел Лытку, называл его «чадушко», отчего тот слегка обижался, и не подпускал к работе.
– Побегай, чадушко, поиграй. Когда еще доведется!
Лешек завидовал Лытке – уголь жгли в лесу, у Ближнего скита, а походы в лес Лешек очень любил. Во второй половине лета и осенью мальчиков отправляли за ягодами и за грибами, но стоял солнечный май, а до июля надо было дожить.
Времени на игры у детей в приюте и вправду не хватало: в обычные дни не менее шести часов отнимали церковные службы, а остальное время ребят, как и других насельников, занимали послушанием. Певчим повезло больше остальных – их послушание преимущественно состояло в спевках, остальные же приютские помогали на скотном дворе или в мастерских. Только после ужина, если не служили всенощную, мальчики были предоставлены сами себе – от повечерий и полунощниц их освобождали.
Воскресенья и праздники Лешек ненавидел: не смотря на любовь к пению, отстоять на клиросе всенощную – а она заканчивалась в половину пятого утра – само по себе было тяжело, а уж после этого к восьми явиться к исповеди, к десяти снова подниматься на клирос и петь во время трехчасовой литургии, после обеда – какой-нибудь молебен, а в шесть пополудни – опять служба… В субботу вечером он чувствовал острое желание лечь и умереть, а в воскресенье после ужина засыпал, как убитый, хотя воспитатели обычно расходились по кельям, и время считалось очень подходящим для веселья и шалостей. Правда, и послушаний никаких в воскресенье не назначали, но Лешеку от этого легче не становилось.
Ознакомительная версия.
