Ознакомительная версия.
— Такой-то? Эй, девка, слышала, чего гость требует?
Девушка соскочила с лавки, забегала, наконец, принесла половину старого платка, поклонившись, подала Страннику. Тот в ответ взглянул ей в лицо, увидел широко раскрытые глаза. Она никогда не покидала леса, каждый захожий был для нее диковинкой. Нигрин так мало считался с ней, что не выгонял, когда решал свои дела.
«Она не старше, чем я в Книзе… или нет, чуть постарше? Что ее ждет в доме, где ее заставляют ежечасно гнуть спину и не ставят в грош? Бедняга. Ведь она же ничего не видела. Не мудрено, что на чужака она смотрит, как на апостола. Но если б у нее хватило смелости, она могла бы бросить все и уйти. Каждый решает сам за себя, а не ждет спасения. Дура». И Странник перестал ее жалеть.
— А теперь выйдите-ка все, погуляйте. Все, я сказал.
Потом он выглянул в окошко — не поглядывают ли, черт их тут знает, этих лесовиков, и на всякий случай заткнул его валявшейся на лавке курткой. Вытащил из-за голенища свое оружие — кинжал-панцербрехер, изделие испанских мастеров, взятый в Вильмане у Менассе. Снял сапог и достал из тайника в подошве небольшой круглый предмет. Печать Странник всегда прятал не только от врагов, что само собой разумелось, но и от своих — зачем лишний раз вводить людей в искушение? Он любовно провел ладонью по поверхности печати. На ней был изображен щит, поддерживаемый лежащим зверем. Предполагалось, что это леопард, хотя Страннику он больше напоминал волка. Подойдя к печи, Странник ткнул печатью в сажу, а затем приложил ее к развернутой холстине. На ткани появился непонятный зверь, только повернутый в другую сторону. Спрятав печать, кинжал и обувшись, он вытащил из пояса воткнутую в него иголку с ниткой, сложил тряпицу пополам и зашил по краям. Распахнув дверь, крикнул:
— Эй! Не уснули там еще?
Нигрин и прочие вернулись.
— На, возьми себе вместо портянки, — сказал Странник, протягивая тряпку Матису, — доберешься до Аскела — распорешь и покажешь. И не раньше. Не то худо тебе будет.
Ответил Нигрин:
— Ладно, послушаю тебя, Странник, в последний раз. Пошлю Матиса, все равно пользы от него никакой, так пусть хоть королю послужит. Вы! Ложитесь спать! Мы тут со Странником на крыльце посидим, покалякаем.
Подходила пугающая лесная ночь, полная тайной жизнью, не бывшей, однако, тайной ни для молодого, ни для старого, сидевших на приступке.
— Скажи-ка мне, Странник, ради чего ты все стараешься? Ради короля? Он, поди, и не слыхал про тебя.
— Верно. Не слыхал.
— Каждый защищает свое, кровное. Крестьянин — землю. Рыцарь — феод. Король — королевство. Ну, а ты-то бродяга, за что держишься? За Аскела?
— И за него тоже. И за тебя, и за себя, и за всех людей.
— Что-то не похож ты на святого.
— Я и не святой, хотя и странник. А хочу я, чтоб война, наконец, кончилась и чтоб жизнь стала полегче.
— Чья жизнь? Твоя? Моя?
— Моя жизнь и так легкая. Да и твоя не ахти как тяжела. Только разве большинство мужиков так живет? Им до тебя всю жизнь тянуться.
— Ишь ты, радетель!
— Все-то ты готов меня в юродивые записать. А я хорошо все так рассчитал. Кто может прекратить войну? Король. Но только если он будет сильнее всех в стране. А для этого ему нужен Аскел. А Аскелу — я. А мне — ты. Ну и так далее.
— Вроде как королевство стоит на Нигрине. А я-то думал — только мой надел. Нигрин — и король. — Он расхохотался. — Скажи, не смешно тебе, что мы с тобой, гольтепа, сидим здесь и рассуждаем о таких вещах?
— Нет. Это мне не смешно.
— Славный ты парень, Странник. Но не пожелал бы я себе такого сына.
— Это правильно. Я — Странник, меня к земле не привяжешь.
Они примолкли. Крик совы пролетел над деревьями.
— На рассвете уйдешь?
— Как водится.
Нигрин искоса взглянул на собеседника.
— А я ведь понял, что ты задумал, Странник. Иначе зачем тебе Матиса с места срывать?
— Ну, всего-то ты не понял. А если о чем догадался, помалкивай.
— Голову бы пожалел. Хоть дурная, а своя.
— Пустой разговор.
Нигрин не нашел новых доводов.
— Ночевать будешь опять на дворе?
— Опять. Сам знаешь, не люблю я под крышей.
— Все-таки ты блаженный. А может, наоборот, — снаружи все быстрее услышишь. И удрать легче. Нет, не разберешь, кто ты есть. Ну и не мое дело. Погоди, я тебе сейчас пожрать на дорогу вынесу. Так, говоришь, Аскел Матиса наградит? И флягу твою давай. Меду нацежу. Ладно, ладно, не спорь, кто знает, когда ты еще сюда заявишься!
Утренний туман рассеивался, когда Странник снова шел по лесу. Тогда же, ночью, Нигрин сказал ему: «Легкой дороги», а утром они не виделись. Пока не настала дневная жара, можно было, поспешая, проделать добрую часть пути.
А может, Нигрин был прав, и не стоит так рисковать? Ведь и Цицерон писал о том, что любовь к ближнему должна быть умеренной и не следует любить никого больше себя. У старика порой встречаются дельные мысли.
С другой стороны, если бы это пришло ей на ум тогда, во время осады, она осталась бы в городе, закисла там и гораздо вернее загубила свою жизнь. Так что и от любви к ближнему бывает порой польза. А за эти годы она выучилась жить среди людей, как Нигрин живет в лесу. Опасности можно было ждать с любой стороны, и человеческое уродство, духовное и телесное, пугало не больше, чем какая-нибудь коряга.
Ну, в одном-то он прав, безусловно. Конечно, королевство и мир держатся на людях, которые пашут землю, строят дома, ремесленничают и рожают детей, а Странник — перекати-поле. На то он и Странник. Нет, без Странника мир бы не рухнул. Но, может, от его присутствия в мире что-нибудь переменится.
Ну-ну! Настоящая война еще не начиналась, а Странник уже думает, как ее закончить.
Нигрин. И эта дура с заискивающим взглядом. Ничего, живите. И я буду жить. И все будем делать свое дело.
А ноги уже сами несут тебя вперед. И славно ощущать свое тело, сильное и ловкое, отталкивающееся от земли без всякого усилия, — и всадник не всякий догонит Странника. Это и есть жизнь — там, где над головой сплелись ветви, а под ногами — корни. Лето, и не надо никого убивать. Я ягод поем, воды из ручья напьюсь. Но — кто знает, была бы эта жизнь сладка, если бы так продолжалось всегда? У каждой дороги должен быть конец, чтобы можно было ступить на новую дорогу. А потому — вперед, вперед, на закат, и пусть стоят долгие дни над Великим лесом, и маленькая луна катается над лиственным сводом шатром — Странник убыстряет шаг.
К полудню он добрался до реки. Перешел вброд, в омуте окунулся, не раздеваясь, — безопаснее, к тому же в мокрой одежде легче идти по жаре. Гай в этих местах петляет, и большая вода встретится еще не скоро. Луны сегодня, похоже, не будет, и, пока светло, нужно пройти как можно больше. Дважды попадались овраги — следы давнишних вырубок, где на дне мелькали гадючьи спины — лягушки летом передохли. Теперь вырубки уже заросли. Что здесь было раньше? Давно, давно, и некогда думать. Не раз и не два уже Страннику приходилось видеть покрытых мхом, гниющих на земле языческих идолов, вырубленных из стволов дуба или вяза. А самих язычников сотни лет как нет в Великом лесу. Вырубили орденские войска или иные. Разве только еще, может быть, в горах, кое-где… правда, говорят, они приносили в жертву своим богам живых людей… или врут? Духи леса и духи воды, говорили они, мы не причиним вам зла, и вы не причиняйте нам зла. Хорошая молитва, прости меня Господи, и охрани меня святой Юлиан-странноприимец! Хорошо, что Странник пока один и может еще думать о постороннем… а глаза всматриваются, ноздри втягивают воздух, и — без остановки, пока мрак не навалится на лес.
Ознакомительная версия.
