Старик дико взвыл:
– Клевета есть!
– Да? Положим, что и напраслина, – как-то уж больно скоро согласился бог и почесал затылок. – А может, ты просто запамятовал? Стар ведь, в обед сто лет стукнет. Я моложе, а и то порой забываю, что делал не то что на прошлой неделе – вчера. Освежим память кавалеру-то, а, Кутак?
Некто в кожаном колпаке и фартуке сунул под нос старцу раскаленные докрасна щипцы. Тот дернулся всем своим тщедушным телом.
Не обращая внимания на его рев и стоны, Приап достал из кармана изящную золотую табакерку. Открыв ее, подцепил изрядную порцию табака и отправил себе в нос, при этом беззаботно напевая:
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Mironton, mironton, mirontaine…
Громко чихнул, затем еще и еще раз. А затем вроде как вспомнил о своих не очень приятных и утомительных обязанностях.
– Ну что вы там противу здравия государыни замыслили? Каким таким колдовством лютым удумали извести самодержицу? Отвечай!!!
Отчетливый запах жареного.
И вопль:
– Плутон! Владык-ка-а! К тебе всываю-у-у-у!!!
Алое пламя до небес.
И темнота…
– Эй, отрок, очнись! – донеслось до студента сквозь небытие.
В лицо брызнули холодной водой.
– Сомлел, ваш сиясьство!
– Тащи его сюда, – отвечал усталый мужской голос.
Харон взял Ивана подмышки и поволок. Притащил куда-то, усадил на деревянный табурет и надавал по щекам.
– Давай, давай, очухивайся! Некогда тут с тобой возиться.
Сознание постепенно возвращалось к парню. Вот он вновь обрел способность соображать и опасливо глянул по сторонам. Зажмурился. Снова открыл очи.
– Чего зенками-то хлопаешь? – глумливо вопросил человек в кресле.
Никакого старика с израненной головой в каземате не было. Равно как и «колпака» со щипцами. Помстились они ему, что ли? Ведь и жаровни след простыл, а на столе накрыта скатерть и стоит кувшин с вином, со стаканами да закуской.
Он принюхался. Колбаса. Жареная.
При мысли о жареном чуть не стошнило.
– Ведаешь ли, кто перед тобой? – поинтересовался головастый.
– Приап… – ляпнул, не подумавши, и тут же прикусил язык.
– Ты чего, дурень?! – отвесил ему Харон тяжелый подзатыльник, от которого студент мало не сверзился с табурета. – Это ж его сиятельство граф Ляксандра Иваныч Шувалов! Уразумел?
Глава Тайной канцелярии! Вот угораздило же!
Античное прозвище, вероятно, показалось графу забавным. Возможно, даже лестным. Потому что растянул бледные губы в милостивой усмешке и жестом осадил излишнюю ретивость помощника.
– Я так чай, ничего полезного ты следствию сообщить не можешь? Ведь верно?
Пытливо уставился на Ваню.
Юноша склонил буйну голову и кивнул.
– Зачем слово и дело выкрикнул? Высечь хотели?
И опять кивнул студиозус. Все знает Александр Иванович. На то и поставлен государыней, чтобы знать обо всем, что только на Руси делается.
– Эх, Ваня, Ваня! Видел бы тебя покойный батюшка…
При воспоминании о скончавшемся прошлой зимой родителе парень горестно всхлипнул, а затем и разрыдался. Ревел, словно маленький, оплакивая свою минувшую и грядущую долю.
Шувалов не мешал. Лишь приказал Харону поднести гостю вина.
Гостю? Он не ослышался?
– Нет, Ваня, не ослышался, – прочитал его мысли граф. – После всего, что ты в университете натворил, показываться там прямо сейчас тебе не с руки. Да и для ведомства, кое я возглавлять государыней поставлен, будет порухой, коли так быстро на круги своя возвернешься. Оттого и приглашаю тебя недельку-другую у нас погостить…
Барков скукожился на табурете испуганным зайцем.
– Не дрожи, не дрожи, вьюнош. Разве ж мы такие страшные?
С притворным удивлением взглянул на помощника. Тот угодливо загоготал.
– А чтоб не так скучно тебе гостевалось… – Шувалов сделал паузу, – изложишь на бумаге все, что до нравов, в заведении вашем царящих, касаемо. Подробненько так, не скупясь на слова. О профессорах, о ректоре, о господах студиозусах. Ты ведь способный к сочинительству. Я ведаю.
Приап. Точный Приап! Так его оттягал. До изнеможения. Этак, что почувствовал себя распоследней непотребной девкой.
И правильно. Чтоб впредь неповадно было грешить. Чтоб знал, кому можно еть себе подобных, а кому и не положено.
«Прогостил» целых две недели.
И ведь таки написал, что было велено. Подробно, красочно, чуть ли не в лицах. Чисто тебе трагедия господина Сумарокова.
Строчил пером по бумаге, а перед глазами стояла иная картинка.
Приап в окружении залитых чужою кровью подручных. И пытаемый старец со шрамами на голове.
В голове сами собой складывались строки:
Но что за визг пронзает слух
И что за токи крови льются,
Что весел так Приапов дух…
Да оттого, что узрел новую жертву.
Се идет к нам х. дряхл и сед,
Главу его накроет шляпа,
Лишь ранами покрыта плешь.
Трясется и сказать нас просит,
Когда смерть жизнь его подкосит.
Затем он к вам сто верст шел пеш.
И пытки. И картины Плутонова царства, куда спускался чернокнижник. И зловещее пророчество о судьбе некоей старухи, которая, «пленясь Приапа чудесами, трясется, с костылем бредет», чтобы выпросить у всемогущего бога вернуть ей молодость и способность, как и прежде, предаваться разврату. Разумеется, государыня-императрица Елизавета Петровна не была поименована вслух. Но, как говорили древние латиняне, sapienti sat – умному достаточно.
Понятное дело, что все эти видения Иван доверил бумаге, лишь вернувшись в университетские пенаты. А перед тем положил перед ясными очами его сиятельства нетолстую кипу исписанных убористым (знамо дело, измененным) почерком листов.
Граф остался доволен, несмотря на то что сведения, сообщенные студентом, касались все больше нравственного облика персонажей – никакой политики. И даже похвалил за сметливость в отношении почерка. Еще и цидульку дал с собой к Ваниному начальству, в коей прописано было, что «хотя он, Барков, за то подлежал жестокому наказанию, но в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден».
С тех пор и завязалась их с его сиятельством странная дружба-любовь. Противная Иванову естеству. Но от которой не так просто было отгородиться срамной одой, ставшей первой в череде его потаенных сочинений.
Хотя отчего «потаенных»? Разве потому лишь, что их невозможно было напечатать ни в университетской, ни в какой-либо иной типографии необъятной империи Российской? Но и без того плодились в списках, словно мыши. Принося сочинителю, не особенно и скрывавшему свое имя, славу «русского Пирона».
Александр Иванович Шувалов о «проказах» подопечного тоже знал. И не придавал им большого значения, явно не желая узнавать себя в главном герое оды. При нужде и помогал. Например, вступился, когда уже буквально через месяц после их знакомства Ивана за буйный нрав таки исключили из состава студентов. (Барков никак не мог залить бушевавший в груди пожар. Но разве ж водкой заливают пламя, да еще и нравственное.)
