От горячего питья, еды, пусть не обильной, но сытной, и пережитого за день меня незаметно сморило в сон. Сны снились мягкие, домашние, а сквозь сновидение кто-то с голосом Гху-ургхана взахлёб рассказывал, сколько он натерпелся страху в лесу бродячих деревьев, а другой голос жалел, что вот Гху-ургхан вызвался охотником, когда Гхажш позвал, и теперь у него будет имя, а он сробел и, видно, вековать теперь в снагах. Голос Гху-ургхана успокаивал, говорил, что до конца пути ещё далеко, и будет случай отличиться, только надо не стоять за чужими спинами, а быть смелей. Потому что, кто выходит вперёд, на того и надеются.
Утро у орков начинается часа за полтора до рассвета. В тот самый час, когда звёзды уже ушли, луна побледнела, небо стало тёмным в ожидании солнца, а сны ушли до рассвета, и все спят глубоко и беспробудно. Сами орки называют этот час «волчьим временем». Действительно, когда же ещё и бегать волкам. И оркам.
Моё утро началось с пинка сапогом в бок. Не сильного, но чувствительного. Я, было, обиделся, но, разлепив веки, понял, что обижаться мне не на кого. Просто потому, что бесполезно. В самом деле, обижаться можно на того, кто воспримет твою обиду. Поймёт, что тебе больно. Глядя на Урагха, на это трудно было надеяться. Тем более что в двух шагах от меня другой орк точно так же поднимал кого-то заспавшегося.
Вся стоянка была как разворошенный муравейник. Все куда-то бежали, и все что-то делали. Урагх бросил мне на колени какие-то тряпки и рявкнул: «Одевайся!» Тряпки оказались грубыми дерюжными штанами и такой же грубой безрукавкой из цельного прямоугольного куска ткани, сшитого по бокам, и с дыркой для головы. Штаны были узки мне в животе и бёдрах, зато на полфута длиннее, чем нужно, и их пришлось подвернуть. А безрукавка была и широка в плечах и длинна. Причём, если с одного боку она висела до колен, то с другого так и осталась висеть подолом на верёвке, которой я был привязан.
Урагх дёрнул шнур, заставив меня подняться, и поволок к выходу, за изгородь. Отошли мы шагов двадцать-двадцать пять, когда он остановился и приказал: «Давай делай свои дела!» Его это всё, видно, очень сильно раздражало. Я даже не понял, о чём он. Урагх моё промедление истолковал по-своему: «Быстрей, давай, чего ждёшь? Когда я отвернусь? Так ты не баба, мне отворачиваться. Валяй, я сказал». И мне, хочешь не хочешь, пришлось валять.
Вы, может быть, спросите, а зачем я обо всём этом? К чему эти ненужные подробности? Уже не первый раз. Наверное, ни к чему. В книгах про героев о таком не пишут. Но я не герой. И пишу о себе. Самое унизительное, что довелось мне испытать в жизни, это невозможность распорядиться собой даже в таком сугубо личном деле. Не знаю, как там обходился дедушка Перегрин, он тоже был в плену не один день, в Алой книге об этом нет ни словечка. Мне было плохо. Не стану искать слов, чтобы объяснить, как плохо. Попытайтесь представить себя в таком положении, и Вы поймёте, что это значит – плохо. Возможно, у Вас получится. Только вряд ли… Представить себя героем может любой. Это легко, приятно и тешит самолюбие. Я тоже не раз в грёзах видел себя с мечом в руках на белом пони. Но мало кто может представить собственное унижение и страх. А именно их я и испытывал. Для этого состояния есть особое слово – уничижение. Представьте себя на верёвке у великана, в два раза выше вас ростом, орущего на Вас, дёргающего верёвку и хохочущего собственным скабрезным шуткам. Попробуйте, надо только честно себе сказать, что так тоже бывает в жизни. Бывает даже хуже, намного хуже.
Когда мы вернулись, домик из буургха был уже убран, а на его месте стоял давешний берестяной стакан. Пара сухарей лежала поверх. В стакане плескалась мучная похлёбка-болтушка. Я пил её, горячую, обжигаясь, прямо через край. В темноватой мути попадались просяные разваренные крупинки, а каменно-твёрдые сухари легко размачивались в горячем. Небогатый это был завтрак, кексы к чаю с мёдом пошли бы лучше. Но кексов ожидать не приходилось, второго завтрака тоже.
На подъём, поход в лопухи и пищу ушло примерно полчаса. А потом Урагх в одно движение замотал меня в буургха, бросил поперёк уже уложенного походного мешка, вскинул его на плечи, и все побежали. А меня затрясло на каждом шаге так, что скоро и съеденное стало не в радость. Иногда звучал резкий приказ, и орки переходили на быстрый размашистый шаг. Шли, словно стелились по земле. «Как волки», – подумал я. Так они отдыхали. В такие минуты Урагх вытряхивал меня наземь, и я бежал рядом, едва поспевая за его шагами.
Не хоббитское это дело – бегать. Тем более так быстро и так много. Солидный, уважающий себя хоббит из хорошего рода должен чинно гулять по мягким песчаным дорожкам, пользоваться пони и тележкой, если хочет удалиться от дома далее, чем на пятьсот футов. Но самое лучшее – сидеть дома за кружкой доброго пивка, а не нестись сломя голову по буеракам, расшибая себе пальцы на ногах о торчащие древесные корни, весь в мыле, как пони на лисьей охоте. Вот когда я пожалел, что у меня нет гномских башмаков Тедди.
Урагх, похоже, не знал, что на свете бывает усталость. Переходя на бег, он взбрасывал меня обратно поперёк мешка, успевая на лету снова завернуть в буургха, и даже мгновения не задержавшись. Только по шумному дыханию да едкому тяжёлому запаху пота можно было понять, что ему всё-таки трудно даётся этот бег. Как и всем остальным, наверное. Потому что это не было пробежкой налегке. Урагх нёс меня и мешок, но и остальные были навьючены, как мулы. Рядом с нами в подвешенном к шесту буургха тащили Гхажша. С мешка мне были видны его босые крупные ступни. Особых неудобств от тряски он, похоже, не испытывал, поскольку не просыпался, даже когда тащившие его орки, гортанно вскрикнув, на ходу перебрасывали шест очередной сменной паре.
Первую остановку сделали в полдень, когда уже давно покинули лес и жарились на безжалостном летнем солнце. Приказ прозвучал неожиданно, орки встали как вкопанные и тут же рухнули в траву, успев ещё скинуть заплечную ношу. Все, как один, взгромоздили на мешки ноги, и только Урагх не лёг, а сел и, в очередной раз вытряхнув меня из буургха, сунул в руки сухарь и баклагу с водой. Честно говоря, есть не хотелось, только пить. Впервые в жизни я готов был отказаться от предложенной пищи: так меня скрутило напряжение бега, но вовремя вспомнил, что еду орки предлагают нечасто, и добросовестно сгрыз сухарь и запил его водой. Вокруг тоже хрустели и жадно глотали воду. Урагх свой сухарь съел насухую, а пил уже находу, поскольку рассиживаться нам не пришлось, и едва большинство покончило с едой и питьём, впереди кто-то снова рявкнул, и все опять пустились в путь.
