И увидел Даниила.
7.
Глубоко затягиваясь, старик смотрел, как молодой тирмен приближается к нему: медленнее, еще медленнее, совсем медленно, словно бежал туда-сюда пешком, и ноги в финале забега налились свинцом. Пух от тополей, которых здесь не было, закручивался вокруг туфель, словно тирмен шел по зиме, которой здесь тоже не было.
Данька поставил кулек с пижамой и тапочками на скамью.
— Вы все знали? — тихо спросил он, не найдя ничего лучшего и не сумев отмолчаться. — Вы все знали заранее, да?
Петр Леонидович дернул ртом: то ли улыбнуться хотел, то ли ответить.
— Нет, — наконец сказал он, справившись с предательскими губами. — Ты меня с кем-то перепутал. Я не всеведущ. Догадывался? Да, пожалуй. Знал заранее? Нет. Я узнал это от тебя. Полтора часа назад.
Он говорил короткими, рублеными фразами.
Будто монетки, одну за другой, кидал из руки в руку.
— И что дальше, дядя Петя?
— Ничего. Рутина. Явишься, куда надо. И отстреляешь все мишени. Без промаха.
— Я не буду стрелять. По своим стрелять нельзя.
— Будешь. Давай без истерик. Я прожил долгую жизнь. Мне пора. Не промахивайся, Даниил. Собаке хвост по частям не рубят. Дай уйти легко и счастливо. Я устал.
— Я не буду стрелять.
— Не морочь мне голову, маленький братец. — Спокойный голос старика стал чуточку насмешлив. Дядя Петя заговорил менее внятно, но теперь у него получалось вязать из слов-монет более длинные мониста. — Я растил тирмена, а не кисейную барышню. Сделаешь — гуляй. Месяц отпуска получишь. А может, и все полтора. После моих похорон разрешаю на недельку уйти в запой. Помогает. Но на похороны явись трезвый. Знаешь, какие мне устроят похороны? По первому разряду! Шесть лошадей, как шесть львов, две колесницы с венками... сам Миньковский придет отпевать покойного...
Он что-то цитировал, наслаждаясь рассказом о грядущих похоронах.
Данька не знал, что именно.
— Это Бабель, Исаак Эммануилович, — ответил дядя Петя на незаданный вопрос. — Настоящая фамилия, как это ни смешно, Бобель. Расстрелян двадцать седьмого января 1940 года. Я тогда в Коврове работал, на бывшем заводе Мадсена. У Бабеля смертельно раненный телефонист говорит исключительно правильную вещь: «Я вот что... кончусь... Понятно? Патрон на меня надо стратить». Ты прочитай, Даниил, много нужного поймешь...
Мимо прошла санитарка, с одобрением кивнув на ходу. Дед поучает внука, рассказывая о писателе: доходчиво, зачитывая вслух любимые места. Внук слушает, не перебивая. Должно быть, запоминает. Редкая картина по нашим временам.
Идиллия.
«Я не буду стрелять», — хотел в третий раз повторить Данька. Но вместо этого спросил совсем другое:
— Как мне жить дальше, дядя Петя? Как жить с этим?
— С чем? Поставь мою фотографию на тумбочку и живи себе на здоровье. Однажды поймешь: девять из десяти старых пердунов с радостью поменялись бы со мной местами. Или даже десять из десяти, как на стрельбах у снайпера. Врач посмотрел мои анализы, узнал, сколько мне лет, и чуть в обморок не брякнулся... Ей-богу, дай ему волю, он бы меня заспиртовал, для студентов. Не промахивайся больше, Даниил, и все будет в порядке.
— Нет. Я о другом. Ты догадывался, но узнал только сейчас. А мне жить с этим знанием дальше. Ты ведь хотел, чтобы я взял ученика?
К скамейке приблизился кот: серый полосатый разбойник. Урча, кот начал тереться о Данькины джинсы, оставляя на них клочковатую шерсть. На дворе тепло, вот, значит, линяем помаленьку. Нет ли у вас тефтельки, принесенной больному? Лучше домашней, куриной, но сойдет и полуфабрикат из кулинарии. У больных плохой аппетит, а у меня хороший. Так что насчет тефтельки?
Петр Леонидович наклонился и почесал кота за ухом.
— Ах ты, бандит... Не повезло тебе, у нас ничего нет. И тебе не повезло, Даниил. Случается. Она, конечно, тебя любит, но от ошибок никто не застрахован. Пока ты ездил, я все думал... Здесь какая-то накладка. Сбой в разнарядке. Канцелярские крючки напутали. По мою душу должны были прислать другого тирмена. Ты же не рассчитываешь, что мы с тобой одни на планете? Мы даже в этом городе не одни...
Он докурил сигарету и щелчком отправил окурок в урну. Без промаха.
— Окажись я на твоем месте...
Сейчас дядя Петя говорил с Данькой, как равный с равным, невзирая на колоссальную разницу в годах и опыте. Данька многое бы отдал, лишь бы никогда не участвовать в этом разговоре двух тирменов, вне времени и пространства.
— Мне тоже было бы трудно, Даниил. Очень трудно. Я бы винил себя во всех смертных грехах, клялся никогда не прикасаться к оружию...
— Я не клялся, — уныло сказал Данька. — Еще не клялся.
— И не надо. Мы не одни в городе, а это не первая ошибка за века. Были тирмены, которые знали то, что знаем мы с тобой. Кто-то спивался. Кто-то бросал. Кто-то продолжал работу. Рутина. Великая Дама любит нас, и если наказывает, то правом выбора. Все остальное — не наказание. Здесь, в больнице, лучше понимаешь разные вещи.
Старик попробовал подмигнуть и не смог.
— Мне на Памире один арвах байку рассказал. Богач-китаец попросил монаха написать ему благожелательную... ну, открытку, что ли? Монах написал: «Дед умер, отец умер, сын умер». А когда богач стал ругаться, удивился: «Разве вы предпочитаете, чтобы это происходило в обратном порядке?!» Все в порядке, Даниил. Все хорошо. Возьми ученика. Обязательно. Это не стрелок, который однажды придет за тобой. Это твой друг. Сейчас ты думаешь, что я успокаиваю тебя, а я говорю правду. Кто ты, Даниил, Суд Божий?
— Кто я? — переспросил Данька. И положил ладонь поверх рукава больничного халата. — Я — твой друг, дядя Петя. Я не промахнусь.
Уходя со двора в корпус, тирмен Кондратьев в дверях оглянулся.
Тирмен Архангельский по-прежнему сидел на скамейке, глядя строго перед собой. Одним глазом: правым. Чтобы завершить стрельбы после первой неудачи, тирмену не нужен второй конверт с напоминанием.
Ну что ж, подумал старик, пересекая холл больницы. Будем надеяться, у нас есть время подняться на лифте, войти в палату и лечь на кровать. Не хотелось бы, чтобы прямо в лифте...
«Я — твой друг. Я не промахнусь».
8.
Сначала кашлянул — вежливо, негромко. Затем долго выбирал между «эй!» и «ау!».
— Эй!
«Ау» — несерьезно как-то, тем паче для экстренного выхода. А если учесть, что выход не просто экстренный, но еще и последний...
Кондратьев хмыкнул и поспешил исправиться. Не последний, а итоговый. Победный.
