Но яд до сих пор во мне. И будет всегда, пока я живу.
Весь этот год я не возвращалась в дом, но его стены окружают меня все равно. Когда я смотрю в большие глаза Лаиби, то вижу глаза Селеры, Мамбуры, Раниора. Телдару. За их глазами — картины. Где-то там, под тонкой обгоревшей плотью, скрываются чувства.
Я давно знаю, что должна сделать. Я игнорировала это знание, отрицала его. Но теперь история написана, и я уверена — у нее только один конец.
Очень скоро я отложу перо. Сейчас вечер. Грасни рассказывает ученикам об инструментах прорицания (зерна, палочки разноцветного воска, который плавится в теплых пальцах). Я возьму Лаиби и отправлюсь во двор прорицателей. Я пройду к школе под цветущими деревьями и поднимусь по старым скошенным ступеням. Когда я появлюсь в дверях, Грасни удивится. Может, даже обрадуется, потому что я так давно не выходила из своей комнаты.
Я улыбнусь ей и удивленным ученикам.
— После уроков, — скажу я, — приходи в рощу. Я должна тебе кое-что рассказать и отвести в одно место в городе.
Я сделаю это, потому что моя история окончена.
Свои записи Нола завершила весной. Сейчас конец осени. Мне понадобилось много времени, чтобы продолжить их, хотя я знала, что должна. И очень хотела.
Я читала это два месяца. Я носила с собой столько страниц, сколько могла удержать, не уронив; читала во дворе или в той комнате, где она жила, когда мы были ученицами. Когда я только вернулась в город, король Деррис предложил мне комнату получше и побольше, но я отказалась. Мне нравится эта комната. И всегда нравилась.
У меня не получится так, как у нее. Я понятия не имела, как она пишет, пока не начала читать. Поначалу я очень расстроилась. Эти записи не похожи на ее речь. Они больше напоминают поэзию, стихи Бардрема. Она бы посмеялась над моими словами. Но чем дольше я читаю, тем больше слышу ту Нолу, которую знала, и это причиняет боль.
Где-то она описывала мое платье как облако оранжевой пыли. Я так расхохоталась, что Силдио повернулся в постели и спросил, почему я смеюсь, но к тому моменту я уже плакала.
Я обязана это сделать, поскольку, наконец, дочитала. Она бы этого ждала.
Попробую сделать так, как делала Нола: написать несколько слов, которые подтолкнут меня дальше. И эти слова будут такими: на закате мы встретились в роще.
* * *
После урока Дрену захотелось со мной поговорить. Я торопилась, но он не обращал внимания, поскольку я часто бываю нетерпеливой. Когда, наконец, я его выпроводила, небеса уже были оранжево-алыми.
— Прости, — сказала я ей. Она сидела под самым низким деревом. — Может, нам лучше пойти завтра?
Она улыбнулась. Ее волосы украшало множество заколок, которые я воткнула в них чуть раньше, но платье было другим. Красивое, фиолетовое, с кружевами вдоль ворота. Она всегда умела выбирать одежду, о чем напоминала мне каждый раз, когда видела, во что я одеваюсь.
— Нет, — сказала она. — Мы пойдем сейчас. Нам понадобится лампа.
Я не боялась и не тревожилась. Месяцами я пыталась вытащить ее из комнаты и теперь чувствовала облегчение.
Мы вышли из замка. С нами, конечно, бежал Борл. Где-то над головой летела Уджа. Лаиби, которая достаточно подросла, чтобы сидеть на бедре Нолы, до сих пор выглядела слабой и больной. Однако ее волосы были очень красивы: густые и темные.
— Что ты хотела мне сказать? — спросила я по дороге.
— Позже, — ответила она. — Когда придем.
— Куда?
— Увидишь.
— Нола!
— Грасни!
Я не видела ее счастливой с тех пор, как мы были детьми, и не волновалась.
Мы остановились у железной ограды. Я глянула сквозь прутья, увидела то, что было за ними, и хотя никогда не бывала в этом доме, сразу поняла, куда мы пришли.
— Почему мы здесь? — спросила я. Она не ответила. Уджа слетела вниз, открыла ворота, а потом и дверь в дом. Они действовали очень слаженно — птица, собака и Нола. Дверь еще не открылась, а мне уже стало нехорошо.
Она лучше описывала запах. Меня едва не вырвало. Когда мы добрались до верхней ступени лестницы, я смогла взять себя в руки. «Это как сыромятня, по соседству с которой я жила в детстве», говорила я себе.
Но когда она открыла следующую дверь, я упала на колени. Запах был сильнее, и здесь я увидела тех, о ком так много слышала и думала, что могу их себе представить. Я ошибалась. В двух почерневших телах с трудом можно было узнать мужчин. Женщина казалась еще страшнее, потому что это была Селера — гниющая, осевшая Селера в платье, которым бы восхитилась Селера живая.
От всего этого мне уже было плохо. Но когда я посмотрела на клетку и увидела, кто в ней сидит, то выбежала из комнаты и помчалась по коридору. У двери с синей стеклянной ручкой мои ноги вновь подогнулись.
Нола присела рядом.
— Когда ты его воссоздала? — спросила я.
— Той весной, — ответила она.
— Когда была больна.
— Да. Я должна была, Грасни. Я с ним не закончила. Но я не возвращалась сюда целый год, пока все это писала.
— Тогда зачем ты привела меня сюда сейчас?
В ее глазах, ставших чернее обычного, блестели слезы.
— Потому что я закончила писать и знаю, что должна сделать. И я должна сказать тебе об этом, потому что ты мой самый лучший друг.
— А что ты собираешься сделать, Нола? Деррис уже пытался их сжечь, и это не сработало. — Не знаю, почему я так злилась. Может, потому, что она скрыла от меня эти ужасные вещи. А может, потому, что знала — ее ответ еще страшнее.
— Да. Они не умрут, пока жива я.
Она взяла меня за руку, но я стряхнула ее.
— Ты знаешь, я знаю, мы обе знаем. Просто скажи, что ты хочешь сделать, потому что я этого не понимаю.
Она вновь взяла меня за руку.
— Я хочу умереть.
На этот раз я не побежала. Я встала, спустилась с лестницы и вышла из дома. Остановилась у закрытых ворот, где сидела Уджа. Была ночь, и ее перья казались темнее обычного.
Я слышала, как Нола идет по стеклянным камешкам тропинки, но не повернулась.
— Возвращайся, — сказала она. — Нам надо о многом поговорить.
— Я туда не вернусь.
— Тогда идем со мной. Есть еще одно место.
— Там также пахнет? — спросила я.
На секунду она закрыла глаза. Потом посмотрела на меня и сказала:
— Пожалуйста, идем.
Мы шли улицами и аллеями, где я никогда не бывала. Она много говорила, возможно, потому, что молчала я. Помню ее голос на этих тихих улицах, но мало что помню из ее слов. Она жалела, что я не была знакома с Бардремом, потому что тогда я бы тоже могла посмеиваться над его стихами (хотя мне, по ее словам, они бы, наверное, понравились). Она говорила о видении Халдрина, в котором он плакал, и его слезы, упавшие на землю, превращались в цветы. Она сказала, что платье Селеры, которое было на ней в тот последний день, самое великолепное творение из ткани и нити, и это сделало Селеру еще более невыносимой.
