– Если верно помнишь? – хихикнула Азиль. – Ты что там, пил беспробудно все это время?
– Нет, что ты, я теперь вообще не пью, – заверил ее Пассионарио, почти веря в то, что сказал. – Пришлось бросить, моя Сила, как оказалось, не переносит больших доз алкоголя. Зато трава в том мире неплохая. И люди хорошие. Вот шапочку подарили. И еще… вот, угощайтесь… я и забыл про нее…
Он вытащил из кармана пакетик, который всучил ему на прощанье веселый оливковый Толик, и, оторвав от сердца, выложил на стол.
«Я же кабальеро, – напомнил Орландо сам себе в утешение. – Не подобает прятать от дам сладости и трескать в одиночку тайком. Тем более если уже целую кучу стрескал».
– Ой! Шоколадка! – ахнула Ольга, умиленно всплеснув руками. – Ой, спасибо! Настоящая шоколадка! И какая большая! Я их уже почти год не видела и думала, больше никогда не увижу! Надо ее поделить, чтобы и ребятам хватило… Спасибо… э-э… а мне так вас и назы-вать– Плакса?
– И можно на «ты»…
– Ну тогда и меня можно. Где ты умудрился выцепить эту шоколадку?
– А ты знаешь, что это такое? – с надеждой ухватился за тему Пассионарио. – Может, тебе известен рецепт этой удивительной… э-э… субстанции?
С бедной дамой тут же случился приступ истерического смеха, который она, отсмеявшись, объяснила тем, что в таком растаявшем состоянии это действительно не шоколадка, а субстанция и что неплохо было бы ее сначала подержать в холодном месте, чтобы она хоть немного застыла. А затем объяснила, что основным компонентом этой… хи-хи… субстанции является порошок из плодов… или зерен?… некоего растения, которое здесь не растет. Какао называется. А еще там, кажется, молоко, сахар… Да на фантике должно быть написано… Он действительно был в ее родном мире? И как там? Хоть какое там сейчас время?
– Не знаю… – виновато развел руками вождь и идеолог, с сожалением отвлекшись от грандиозных планов разведения чудесного растения в Мистралии, когда станет королем. А что, всего делов-то: попросить папу привезти семян и разводи на здоровье… – Я мало что понял из того, что видел. Познакомился с очень странными ребятами, выдающимся бардом и его непутевым сынулей-полуэльфом… Уникальный экземпляр. Скажи, Азиль, ты когда-нибудь видела толстого эльфа?
– Нет, – засмеялась Азиль. – Но я их вообще не так часто встречала. А что, такие бывают?
– Как сказал бы мой папа, от этих людей чего угодно можно набраться, – махнул рукой Пассионарио.
– А говорил, что ты сирота, – упрекнула его Азиль. – Врал? Или сейчас выдумываешь?
– Да не врал я, просто не знал. Мама мне как-то не отчитывалась, когда и с кем, и я искренне полагал, что человек, которого я звал папой, действительно был моим отцом. Оказалось, все не так просто. Так что можешь меня поздравить, теперь я не сирота. У меня есть отличный папа, парень приятный во всех отношениях, за исключением некоторых невинных слабостей, присущих эльфам…
– Например, влюбляться в здоровенных героев и отравлять им жизнь, сидя по вечерам на заборе и печально пялясь на окна… – хихикнула Ольга. – Это, кстати, не твой папа случайно?
– Ну а кто же еще…
– Серьезно? Хоулиан – твой папа? – обрадовалась девушка. – А ты не мог бы как-нибудь с ним поговорить и попросить не доставать Элмара своим безмолвным обожанием? А то мне его аж жалко…
– Кого? – хитро уточнила Азиль.
– Да обоих в общем-то, но Элмара сильнее.
– Можно и поговорить, – вздохнул Пассионарио, – но это бесполезно. Вы скажите Элмару, пусть не переживает так, папа через неделю-две сам угомонится. Он на редкость непостоянен.
– А ты? – улыбнулась Азиль. – Совсем забросил музыку или до сих пор пытаешься освоить основы композиции?
– Конечно, всерьез я музыкой теперь не занимаюсь, – скромно опустил глаза Пассионарио. – Но не забросил, и достиг некоторых успехов. Я даже сочиняю песни на собственные стихи.
– Жаль, гитары нет, – посетовала Азиль. – Я бы с удовольствием послушала. Хотя маэстро и ругался, что таким непутевым учеником его наказали боги за какие-то грехи, ты все же, помнится, неплохо играл.
Пассионарио не удержался от желания порисоваться перед дамами и заверил их, что гитару сейчас достанет. Он вышел в библиотеку и тихонько переместился в свою хижину на базе, совершенно забыв о том, что рискует нарваться на Амарго и получить двухчасовую порцию нравоучений. К счастью, в комнате никого не оказалось и его прихода не заметили. Однако, снимая с гвоздика гитару, он немедленно вспомнил, зачем, собственно, явился к девушке, и едва удержался, чтобы в очередной раз не расплакаться. А как можно было взять в руки гитару и не вспомнить при этом Кантора, когда-то – строгого, но любимого наставника, затем – верного друга и телохранителя. А вспомнив, как не заплакать? Нет, только не сейчас, напомнил он сам себе. Не ровен час, кто-то войдет, и выслушивай тогда…
Орландо поспешно протер рукавом глаза, заглянул в зеркало, поправил челку, вздохнул несколько раз и вернулся в гостиную Элмара, где дамы терпеливо ожидали великого момента приобщения к прекрасному. Присел на диван, привычно пристроив инструмент на колене, тронул струны, подтянул четвертую. Вечно она сбивается со строя, наверное, колок разболтался… Кантор как-то сказал, что таким инструментом только гвозди забивать и вообще это не гитара, а дрова.
Исполнять свои бодрые революционные песни у расстроенного вождя и идеолога не было никакого вдохновения, из-за того что сам процесс исполнения безжалостно и больно напоминал о покойном наставнике. Зато пришла на ум одна мелодия, которую он услышал в гостях у старого барда, пронзительно печальная, полная надрывной беспросветности и как раз соответствующая его нынешнему настроению. Слов он, к сожалению, разобрать не смог, но мелодия запала в сердце так прочно, будто он не слышал ее всего два раза, а знал всю жизнь. Он играл вдохновенно и самозабвенно, вкладывая в музыку весь свой Огонь, которого у него, надо сказать, хватало. Иногда сбивался с тональности, иногда явственно фальшивил, спутав ноту или просто не попав по струне, но не обращал на это внимания. Орландо играл и видел, как влажнеют и грустнеют глаза слушательниц, и вдруг понял, что не сможет сделать того, зачем сюда явился. Не сможет сказать этой славной, доверчивой девчонке, что ее любимый Кантор больше никогда не приедет, потому что его больше нет. Ни сегодня, ни завтра, никогда не сможет. Даже если она спросит, соврет что-нибудь, например, что его перебросили в южные джунгли… надолго… очень надолго… А как сказать, если язык не поворачивается? Вот она сидит, смотрит на него восторженными глазами, благоговея от общения со столь выдающимся бардом, хлопает своими светленькими ресничками, ничего не подозревая, а он возьмет и как скажет… Нет, никогда. Пусть Амарго сам говорит, если считает, что так надо. В конце концов, Кантор его об этом и просил, нечего перекладывать на других свои обещания. Или пусть Шеллар скажет, он психолог, у него получится…
