Ну и что, спрашивается, из всего этого барахла может быть нужно для того, что ненужно? Пораскинув могучим своим умищем, я решил, что практически все эти вещи либо самодостатачны, либо нужны для чего-то нужного, кроме — бинго! — заколки для галстука. Сама заколка, понятное дело, нужна и даже очень. Чтобы, допустим, галстук не затянуло в вентилятор или чтоб не его кончик не попал в тарелку с харчо. Хотя бы для этого. Но для чего нужен сам галстук? Вот вопрос. Чтоб пятно прикрыть на рубахе? Сразу отвергаем за никчемностью повода. Чтоб повеситься? Ага-ага. Чтоб сожрать в минуту душевного смятения? Придурок, какой-нибудь малохольный, конечно, может и сожрать, с него станется. Но это исключение. Так для чего же? А ни для чего. Абсолютно галстук ни для чего не нужен. Как, впрочем, и сто тысяч миллионов прочих бесполезных вещей на свете, которые человек придумал в приступе творческого зуда.
Спешно рассовав по карманам всё то, что до этого вытащил, я оставил только эту подобранную в доме покойного поэта Всеволода Бабенко вещицу. Чтоб стала краше, подышал на неё, потёр о рукав и протянул гвардейцу:
— На, служивый, держи, что просил.
Стражник штучку ручищей своей моментом заграбастал, поднёс к глазам и долго-долго-долго, ужас просто как долго рассматривал. Потом одобрительно повёл тяжёлым подбородком и, ничего не говоря, поднял алебарду.
Бежал я к башне, не оборачиваясь — нафиг-нафиг все эти местные кунштюки. Добежал благополучно, поднялся с боевой площадки на высокое гранитное крыльцо, толкнул дверь и ворвался внутрь. Арочный входной проём на первый ярус, к моему удивлению, оказался наглухо заложен свежей кирпичной кладкой. Зато был свободен путь в узкий проход между внешней и внутренней стеной башни. Вот что пока не надо делать, подумал я, так это ломиться в закрытые двери. Смело нырнул в проход и начал восхождение по винтовой лестнице.
Путь наверх по спирали мало того, что меня не напряг, так ещё и дал возможность подивиться очередному здешнему чуду чудному. Дело в том, что во всех окнах-бойницах, начиная со второго яруса, была видна луна. Я шёл по кругу, но с какой бы стороны у бойницы ни оказывался, везде видел это огромный холодный шар. Создавалось впечатление, что луна находится не снаружи башни, а внутри неё в качестве пленницы. Легко можно было с ума сойти от подобного фокус-покуса. И я бы, пожалуй, сошёл бы, если бы эта радость со мной уже не приключилась где-то в другом месте и чуть раньше.
Вход в помещения второго яруса тоже оказался заложен кирпичом, я понял этот тонкий намёк правильно, огорчаться не стал, набавил ходу и вскоре добрался до самого верха. Там, на последней лестничной площадке, и обнаружил чуть приоткрытую кованую дверь. Стучать и не подумал, толкнул ногой и ворвался внутрь преисполненный решимостью.
Просторная комната, в которую я попал, меньше всего походила на помещение оборонного построения, к которым, несомненно, можно отнести дозорную башню. Скорее она походила на рабочий кабинет человека какой-нибудь свободной творческой профессии. Учённого мужа, к примеру, астролога или сочинителя. За то говорили горящие свечи в напольных скульптурах-канделябрах, книжные шкафы, огромный письменный стол, удобные кресла и уютный диван. Всё убранство это было в стиле позднего барокко: много мягких элементов, много тонкой резьбы и много изогнутых линий. И только наглые ветры, врывающиеся с четырёх сторон в окна-бойницы, напоминали, что не всё так очевидно. Что в действительности не всё так, как на самом деле. Что за всем за этим скрывается некая тайна.
Возле одного окна (уж не знаю, какого именно — южного или северного, восточного или западного; как понять, когда всё шиворот-навыворот) стоял спиной к двери коротко стриженый человек среднего роста. Он был в переливающемся тёмно-фиолетовом, почти чёрном балахоне до пят, а на голове его сидела небольшая шапочка, напоминающая узбекскую тюбетейку, только сшитую не из ситца пёстрых тонов, а из чёрного бархата. Руки, сложив кисти в замок, он держал сзади, и я видел, что почти каждый палец его окольцован перстнем с небедным драгоценным камнем.
Человек не заметил моего появления, слишком увлечён был, видимо, своим занятием. А занимался он тем, что смотрел на луну. И ещё диктовал. Диктовал по-французски не то какое-то послание, не то трактат. Он диктовал, а перо-самописец, сухо скребя по лежащему на столе листу хорошо отбеленной бумаги, записывало за ним то, что на русский язык можно было бы перевести приблизительно так:
— Красота мира в своих лучших проявлениях чаще всего недоступна глупцам. Пресыщенность заставляет их странствовать по свету в поисках непривычного, а красота содержится едва ли не в любом окружающем нас ничтожнейшем предмете, рассеяна едва ли не в самом воздухе, которым мы дышим, заключена чуть ли не в каждом звуке, который…
И так далее, и так далее, и в том же духе.
Голос у доморощенного философа был густой и сочный, но не громкий, и в какой-то степени ласковый, но не приторно-ласковый, а ласковый по-отечески. Таким голосом удобно поучать уму-разуму половозрелых отроков и отдавать команды придворным палачам.
Не дожидаясь, когда пересохнет высокопарный поток, я хлопнул дверью и для верности ещё громко покашлял в кулак. Философ вздрогнул, прервался на полуслове и резко обернул ко мне бледное, ничем не примечательное (если не считать глубокого шрама на лбу) лицо пятидесятилетнего человека. Затем прищурился близоруко и улыбнулся одними губами:
— Всё-таки пришёл.
Сказал он это уже по-русски и без малейшего акцента. А я ничего ему на это не сказал. Мне пока нечего было сказать. Я просто воткнул мешающие мне руки в узкие карманы джинсов и уставился на обитателя башни с нескрываемым вызовом.
Моя напряжённая холодность его ничуть не смутила.
— Как добрался, дракон? — спросил он если не дружелюбно, то заинтересовано уж точно.
— Добрался, — буркнул я, стараясь не попасть в плен его сумеречного обаяния. И, неспешно окинув его взглядом с ног до головы, в свой черёд спросил: — Уважаемый, а, собственно, кто ты такой?
— Да, да, да, да, — закивал человек. — Как же, как же, как же. Полагаю, этот вопрос тебя жутко терзает, дракон. Причём, терзает давно. Сложный вопрос. Да, дракон? Кто? Жан или Поль? Поль или Жан? — Он ткнул в серебряный подсолнух, что висел у него на толстой цепи поверх балахона, и скромно, но с достоинством поведал: — Если это тебе чем-то поможет, то знай: я Жан Калишер. Претёмный усмиритель. Глава Великого круга пятиконечного трона.
Хотя и ожидал я услышать что-то в этом роде, всё равно испытал некоторое душевное волнение. Как ни крути, не каждый день встречаешься лицом к лицу с одним из вершителей судеб колдовского мира. Так что да, прочувствовал структуру — хо-хо — момента. Однако внешне постарался выглядеть всё таким же строгим и независимым. Поклонился сдержанно и уточнил:
