Священник обтер лоб той же тряпкой, что обрабатывал кожу мумии.
— Итак. — Немного погодя он разложил на столе шкатулки и принялся отыскивать в них реагенты. Все это время его лекции сопутствовали жесты левой руки, принимая форму ребра ладони, указуя то на живот, то в область груди. А иногда, описывая дугу, вновь представляли вниманию колдуна чудесно сохранившееся тело монахини. — Осталось дело за малым. Приготовить химраствор и…
— Облака.
— Что?
— Облака плывут. Видел когда-нибудь, как плывут облака, Поль? Завораживающее зрелище… Люди как облака. Они проплывают мимо тебя и им наплевать на то, что с тобой случилось, на твои чувства, на твои мысли, на то чем ты живешь и почему еще дышишь. Им вообще на многое наплевать.
— А ты себя к таковым не относишь, — священник сдвинул широкие брови, чуть ли не сросшиеся на переносице. Убрал одну из шкатулок в стол. — Я тебя с трудом понимаю. К чему ты сейчас это сказал. Что-то случилось?
— Пустое.
— Мне бы не хотелось, чтобы наша беседа показалась тебе пустой. Поэтому я скажу тебе, — сказал священник…
Было что-то непристойное в том, как она готовила завтрак.
Яйца, эти птичьи эмбрионы, разлились по плите с шипением и взрывающимся жиром. Мадам Леви стояла к нему спиной, не очень дружелюбно предложив войти внутрь небольшого салончика располагавшегося где-то в боковом крыле дома. Полное запустение и тишина после ночных пирушек как-то странно искажали пространство вокруг. Оно не шло этому дому. Было чуждым и противоестественным. И все же от него исходили какие-то тягуче-положительные фибры. Сонливости что ли? Дом отдыхал после ночного разгула.
Кроме одной единственной прибиральщицы меланхолично натирающей пол, он больше никого не заметил.
— У нас сейчас не лучшее время для приема гостей. — Мадам Леви обернулась лишь на секунду, чтобы взять со стола перечницу и солонку. — Для своих девочек я ничего не жалею. Знаете, сколько сейчас стоит перец на биржевом рынке?
— Догадываюсь.
— Тридцать орринов за десять грамм. — Она вытерла нож от слизи и облизала пальцы. Губы без помады. Глаза она не успела закапать белладонной, отчего зрачки сужены и являли собой старческую изнеможенность.
— Поль мне сказал то же самое. — Притом, что она была жгучей брюнеткой (коротко стриженый волос был уложен по старой моде), — это вызывало бы благоволящий консонанс, если бы не полопавшиеся сосуды в белках. Одета она была в свой постоянный наряд из пурпурно-черной тафты, что хорошо гармонировал с цветом ее лица и открывал взору колдуна руки лишь у самых оснований ладоней — смуглые и невероятно гладкие. Рот был точенным с волевой складкой, скулы — высокими.
Он никогда раньше не замечал ее в зале. До того момента, когда она приютила и накормила Хорька.
— Что тридцать орринов стоит не только перец. Но и доброе утро.
— В каком смысле, — приподняла она бровь.
— В том смысле, что все, чего-то стоит. Только доброе утро не стоит ровно ничего. Разве что… десять орринов. Сколько это будет в серебре. Думаю, тридцать. По-моему, такой курс на бирже в данный момент. Может быть, я ошибаюсь. Все возможно в этом странном мире и этой странной стране…
Среднего возраста. Быть может чуть старше, чем средний возраст. Быть может, чуть выше него.
Колдун не замечал ее быть может оттого, что просто не хотел замечать или все дело было в наряде. Специально ли она его подобрала? Хотела ли оставаться незамеченной? Там в зале.
При ее ремесле довольно необыкновенное поведение. Стараться скрыться от глаз посетителей.
Он продолжал изучать ее и никак не мог понять, что она, — женщина такого склада характера, с чрезмерной требовательностью к сохранению строгости нравов, пусть даже во внешнем виде, — сыскала для себя занимательного в той роли, которую себе отвела.
Хотя, быть может, речь шла не о душевном расположении.
Эдакий делец в юбке.
Да, это определение подходило ей как нельзя лучше.
Ничего личного, ничего из того, что определяет судьбу и прошлое этой женщины. Только усталость.
И воля. Воля, которая двигает ею как марионеткой. Движения лишенные излишней живости, расчетливые и скупые, плавные и отрывистые. Словно кукловод, прячущийся где-то там, в облаках за вторым этажом за перегородками и чердаком, испил сегодня перед выступлением малость лихвы.
О том, что делала она, и что делал клерик (Сайг Бахрейн, кажется. Так колдун прочитал в деле. А быть может, ему примерещилось во взгляде мадам Леви) в ее доме, она отвечать отказалась и суть разговора, к которой она все время стремилась, как-то сразу для него прояснилась.
— Он не занимался здесь тем, о чем вы могли подумать. — Она раскрыла огромную обтянутую черной кожей книгу и углубилась в ее изучение. Гроссбух и мадам Леви сочетались как Терпсихора и эрос. — Так что его совесть чиста. Разумеется, у каждого нормального человека есть свои слабости.
— Перед тем как пересечь кварталы Миннезингеров, вы сказали мне до этого…
— Да. Вы меня поймали. — Гроссбух мадам Леви уложила себе на колени. Костюм ее был достаточно вызывающим. На груди блестели два кошачьих глаза. — Я продолжу. У каждого человека есть слабости. И этой слабостью была госпожа… Бэл. Она у меня не работает. — Хозяйка дома Красной нежности подняла глаза. белладонна растворилась в глазах мадам Леви без остатка, расширенные зрачки окунули колдуна в колодец без дна. — Но и на Аллее вы ее не найдете.
— Я целиком и полностью оправда-а… оправда-а-аю доверие, — выговорил он сопротивляясь чарам куртизанки, — оказанное мне. — Он заговорил быстрее. — Ваша конфиденциальность. Можете не беспокоиться, об этом никто не узнает. Разумеется кроме той госпожи.
— Я сказала это вам не для того, чтобы взять с вас дружеские обещания, — расстроено проговорила мадам Леви. Я сказала вам это для того…, чтобы вы оставили мой дом в покое.
Ему почему-то показалось, что мадам Леви плохо переваривает лесть, и он просто заметил, что ему нравится ее дом.
С минуту она колебалась, поглаживая указательным пальцем гагатовую брошь на скрывающей горло ленте, и потом сделала то, чего он ожидал от нее меньше всего — обернулась со свойственной марионеточной кукле грацией и поставила на стол лазанью. Прислуга принялась есть; после чего вновь занялась полами.
Этот день он запомнил надолго.
В те минуты, когда они разговаривали с мадам Леви на кухоньке, ему казалось что они разговаривали у нее в комнате. Весьма темной, надо признать, и душной.
Этот день. Посветлевший. Был одним из самых ярких из всех подобных ему. Из окон били солнечные лучи. Квадратные пятна скользили по рукам прибиральщицы, пробивались сквозь распущенный локон, искрились на покрытых влагой полах.
