Друзья принялись наперебой обсуждать, как лучше поступить при таком раскладе, чтобы и Тангри-Хана укокошить, и Сумуку в живых остаться. Златогор яростно доказывал: дескать, гирканцу ничего страшного не грозит, потому как смерти своей он так и не увидал – глядишь, вничью поединок завершится. Веромир же объяснял, что ясновидение – штука, конечно, занятная, да только не всегда правду показывает. Ведь еще кельтский друид Варсафий аж тысячу лет назад доказал, что грядущее неоднозначно и зависит от неисчислимого количества случайных событий. А потому неизвестно, как все обернется в действительности.
– Да угомонитесь вы, – лениво отмахнулся от них Сумукдиар. – Раскричались – прямо башка затрещала. Один бес, меня не переупрямите. Как решил, так и сделаю. Померимся силами с Тангри, а там уж как выйдет.
– И правда, довольно о грустном, – поддержал друга квязь Пушок. – Давай-ка, Златогор, спой нам что-нибудь душевное.
Остальные поддержали эту просьбу, и вскоре шатер наполнили музыка и песня:
В любви последний день,
В наш первый миг разлуки,
Когда решилась ты сказать про наш разрыв,
Весь мир накрыла тень.
От нестерпимой муки
Скорбит душа моя, о прошлом не забыв.
Мне в этот час лихой,
Когда все связи рвутся
И замирает сердце в сумрачном дыму,
Измученной душой
Позволь лишь прикоснуться
В последний самый раз к запястью твоему.
Пускай стучит в окно
Холодный дождь постылый,
Пусть твой последний след заносит листопад,
Но сердце все равно
Готово с прежней силой
Все в мире променять на твой счастливый взгляд.
Постигнуть не суметь,
Что нету больше чувства,
Что на возврат любви надежды больше нет,
Что не дано уж впредь
Мне, поутру проснувшись,
Увидеть у окна твой стройный силуэт.
Серебряный рассвет
Родится, как и прежде,
Воспрянет луч зари в тумане золотой,
Но и бездонность лет
Не погасит надежды
На то, что, все простив, ты будешь вновь со мной.
– Хорошо! – выразился Пушок, смахивая сентиментальную слезинку, и поднял пиалу. – Выпьем, мужики, за наших подруг, без коих нам так плохо, хотя и с ними – тоже не сахар.
Потом они выпили за победу, за дальнейшее наступление, которое неминуемо отбросит Орду в гиблые пустыни, породившие сюэней. Кто-то размечтался: повидаем, мол, далекие страны, – другие же сумрачно намекали: дескать, не все повидают, ибо кое-кому предстоит увидеть иной мир. А Борис Туровский привычно ударился в меланхолию:
– Эх, братцы, да что мы видали? Что ведаем о поднебесной необъятности? Ну есть какие-то более-менее знакомые страны за Бикестаном и Алпамышем. Ну Хималай, ну, Ханьская империя… А дальше-то что?
– Море, – сказал Пушок. – Наши купцы хаживали. Огромное, сказывают, море – волны там выше корабельных мачт. Как накатит – на сотню верст в глубь побережья дома и посевы смывает.
– Сказки бабушкины, – отмахнулся Борис– Не может быть таких страстей.
– Нет, кажись, правда, – вступил в беседу Веромир. – Я тоже о таком слыхивал. А еще говорят, будто за тем морем лежит на островах страна морского дракона – империя Яматераску. Лица там у людей желтые и плоские, а глаза – узкие, как у каракызов.
– Все одно брехня, – упрямился туровский властитель. – Ты еще скажи, будто там люди с песьими головами живут да с обезьянними хвостами. В жисть не поверю!
– А между тем страна такая в самом деле есть, – произнес вдруг Златогор. – Побывал я на тех островах прошлым летом под видом франкского гостя. Надо было разведать, как у них чего…
Не поверить живому очевидцу князья не могли. Дружный хор голосов потребовал поведать о таинственном государстве, и воевода приказа Тайных Дел рассказал много диковинного. Царя в Яматераску, оказывается, называют сегун, а его служивые люди – самураи – горды до безумия, и если честь их задета, то вспарывают себе брюхо – этот обряд у них именуется харакири. От вражеских нашествий островную державу защищает волшебный ветер, называемый камикадзе. Тангри-Хан дважды посылал огромный флот на завоевание архипелага, но оба раза ураган топил и сжигал все ордынские корабли. В ихних городах живут гейши – девки для развлечений, но они считаются порядочными и не каждого к себе подпускают. Водку там делают диковинную – из риса, а называют срамным словом, каковое за столом произнести непристойно, дабы добрым людям аппетит не испортить. Мяса у них мало, поэтому заправляют жратвуху рыбой, в том числе и сырой. Кстати, едят они вовсе не вилками-ложками, как нормальные люди, но – парой тонких палочек.
Повествование Златогора слушали, затаив дыхание, безоговорочно принимая любые невероятные подробности. Однако услыхав про палочки, мигом потеряли к рассказчику всякое доверие и принялись укорять его за слишком буйное воображение. Но воевода, не обращая внимания на перемену настроений аудитории, продолжал говорить о тамошнем кодексе чести «Путь воина», о забавных видах рукопашного боя «Пустая рука», «Мягкий путь» и «Искусство ловкости», которые, однако, в подметки не годятся рысскому способу «Собор». Под конец же сказал задушевно:
– А еще у них очень интересная поэзия. Называется танк, что значит «короткая песня». Это такие стихи из пяти строчек. Без рифмы, что нам непривычно, но зато с глубокими мыслями. Одна беда – чтобы правильно понять, о чем говорится в стихе, нужно хорошо знать обычаи Яматераску, ихний образ жизни, историю, ну и так далее.
– Интересно, что тут говорить, – задумчиво сказал Борис, который сам не чужд был изящного искусства. – Послушать бы в хорошем переводе.
– Переводил я, – погрустнел Златогор. – Только не мне судить, удачно ли вышло.
– Не скромничай, знаем мы твои способности, – сделав свирепое лицо, сказал Сумук. – Читай.
Златогор признался, что помнит далеко не все свои переводы, но все-таки прочитает две танки поэта-самурая Будокана Коно. Воин сей жил не в Киото, столице Яматераску, а где-то в захолустье, а потому в его стихах из цикла «Времена года» проскальзывают лишь запоздалые отголоски бурных событий, потрясавших центр империи.
– Что, все стихи только про политику? – обрадовался Пушок.
– Нет-нет, лирика тоже есть. Потом почитаю, а пока вот послушайте, называется «Середина осени». – И Златогор продекламировал:
Вновь навестил нас октябрь, освежая дождями.
В древней столице Киото
Боевые слоны растоптали Народное Вече.
Но почему ж в октябре?
Ведь в августе дождь был теплее.
Стихи понравились, хотя не все поняли, чем август мог быть лучше октября. Вышел даже небольшой спор. Одни восторгались: как, мол, тонко подметил автор, что осень прохладнее конца лета. Другие подозревали, что в августе был день рождения какого-то важного в тех краях святого духа. Чтобы прекратить пустопорожние разговоры, потребовали читать любовную лирику. Воевода с готовностью продекламировал танку «Апрель»:
