— Что за сделка?
— Етобары всегда заканчивают то, за что взялись, — сказала Акация, глядя ему в лицо. — Надеюсь, ты понимаешь это. Пока я не убью Сейфуллаха, мне нельзя спать дольше трех часов, пить вино, есть сладкую пищу, смеяться и носить яркую одежду и украшения. Только если это необходимо для дела. Таков кодекс. Етобары не дикари. Мы — древний клан, и быть частью его — большая честь для каждого из нас. Етобары были первым военным кланом Сикелии, и если такова судьба, останутся последним.
Арлинг понял, что откровения Хамны были своеобразной платой за спасение, и не перебивал ее. Никто никогда не знал о етобарах больше, чем хотели рассказать они сами.
— Я молода, — как-то растерянно произнесла она. — Сейфуллах был моей третьей жертвой. Будет третьей. Я получила заказ от его дяди еще до того, как Аджухам повел караван в Самрию. Сокран не хотел торопиться и настоял на том, чтобы я дождалась его возвращения. А потом случился ты и все испортил. Поэтому сначала я убью тебя. Вот, что предлагаю. Ты отпустишь меня, а я не стану убивать Сейфуллаха, пока ты жив. Даже если он окажется передо мной связанным и беспомощным, как сейчас я перед тобой.
— Договорились, — кивнул Регарди, удивившись тому, как быстро согласился. Он был уверен, что иман не одобрил бы его выбор, ведь голодному тигру свинью стеречь не поручают. Но правда была в том, что он не мог заставить себя убить Хамну сейчас, хотя и понимал, что заключая с ней сделку, рисковал жизнью Сейфуллаха, которая и так могла оборваться в любую секунду. Арлинг не сомневался, что Акация сдержит слово и не тронет Аджухама, пока жив он, Регарди. Однако даже опытный пловец тонет в реке. Халруджи направлялся в Пустошь Кербала, где его, наверняка, ждали. После Боев Салаграна у серкетов должно было быть к нему много вопросов. А бессмертным он не был.
— Договорились, — повторил он. И чтобы прекратить сомнения, разрезал веревку на запястьях Хамны.
Некоторое время она не двигалась, напряженно вглядываясь в него. Регарди тоже замер, готовый в любой момент отразить ее атаку, которой так и не последовало. Наемница медленно потерла запястья, и, приподнявшись на локтях, устроилась поудобнее.
— Я уйду завтра на рассвете, — сказала она, словно они были случайными путниками, встретившимися в пустыне. — А теперь расскажи мне о себе. У кучеяров есть один старый обычай. Накануне сражения, в котором выживет только один, враги признаются друг другу в том, что не решились бы поведать даже близкому человеку. Раскрыв врагу тайну, о которой не должен знать никто, ты наверняка постараешься убить его. Как и он тебя. Этот обряд проводят ночью, он называется джаган-джаган, что по-кучеярски означает «поедание головы врага».
Это была совсем другая Хамна. В каждом ее слове по-прежнему свистели ножи, готовые разить без промаха, но она еще не выпустила их из пальцев. Хамна-служанка, Хамна-прыгающая-по-крышам, Хамна-без-руки, Хамна-больная — какой же Акацией была на самом деле? Регарди отдал бы многое, чтобы познакомиться с Хамной-без-маски. Впрочем, он сомневался, что ее знала сама Акация. Арлинг понимал ее. Ведь он тоже привык к маскам настолько, что давно забыл, кто был настоящим — Арлинг-сын-канцлера, Арлинг-влюбленный, Арлинг-ученик-имана или Арлинг-халруджи?
— Ты первая, — наконец, произнес он. Регарди не верил, что Акация будет с ним откровенной, поэтому тянул время, чтобы придумать правдоподобную ложь.
Наемница кивнула и неожиданно подалась навстречу. Халруджи отпрянул, сохраняя прежнюю дистанцию, но Хамна не собиралась нападать.
— Нужно держаться за руки, — усмехнулась она. — Так ты почувствуешь, что враг не врет.
Это было разумно, однако затея нравилось ему уже меньше. Сжимать единственную руку наемницы было странно. В ней еще чувствовалась слабость после болезни, но движения были твердые и уверенные. В отличие от Регарди Акация знала, что делала.
— Пусть джаган-джаган согреет правду и сожжет ложь, — прошептала Хамна и начала рассказ. Он был коротким, но в каждом ее слове звенела правда.
— Етобары не крадут детей и не воспитывают из них зверей. Моя мать отдала меня добровольно, когда мне было пять лет. Так ей велел Нехебкай. Она была последней жрицей Индигового, но ушла от Скользящих вслед за братом, который потерял веру в бога. Они поселились в Балидете. Брат основал боевую школу, а она стала учительницей танцев при храмах. Выбрав брата, мать не прогнала Нехебкая из сердца. Если у жрицы Великого появляются дети, они становятся детьми бога. Я не знаю, кем был мой отец на самом деле. Мама была для меня всем миром. Я любила ее. До сих пор помню ее руки, голос, смех. Она пекла чудесные медовые лепешки, заплетала мне косы и никогда не била, даже заслужено. Мама любила меня, а я ее, — голос Хамны стал хриплым и отдаленным. — Но однажды Нехебкай пришел к ней во сне и велел отдать меня в Школу Етобаров. Она подчинилась. Я никогда не осуждала ее за это. Многие дети погибли после первого года обучения, но я выжила. Меня хранила любовь. Когда я молилась богам, я молилась ей. Школа Етобаров находится далеко от Жемчужины Мианэ, но мы часто приезжали в город на тренировки, оттачивая искусство смерти на ночных прохожих и бродягах. Я много раз останавливалась у ее дома, но заставляла себя пройти мимо. Я знала, что если попытаюсь увидеть ее, маму убьют. Став етобаром, ты исчезал для всех, кто остался в другом мире. Кодекс позволяет навестить родных только раз — в день их смерти. Мама не была старой, когда Нехебкай позвал ее. Она могла прожить еще двадцать или тридцать лет, но серкеты напомнили ей о долге. Их септория не имела успеха, и Нехебкай начинал скучать по своему божественному дому, причиняя людям страдания. Мама ушла в Карах-Антар, отдав свое тело богу. Бессмысленная жертва — Сикелию уже ничто не могло спасти. Я видела ее последней танец в Ущелье. Там, на площадке, умерла не только она. Я похоронила себя рядом. Осталась только Акация, которая чтила Кодекс Етобаров и ненавидела серкетов. Но я по-прежнему люблю свою мать. Любовь к ней помогла мне выжить в Школе, научила терпеть боль и страдание. Благодаря ей я пережила потерю руки и не умерла от Белой Язвы. Я не знаю, думала ли она обо мне все эти годы, хотела ли прийти и посмотреть, как я расту и учусь отнимать жизни. Не знаю. Это не правда, что у етобаров каменное сердце. Мое сердце живое и теплое. Только раненое. Это старая, давняя рана, но она не заживет никогда. Я думала, что со смертью мамы тоска пройдет, но это не так. Я по-прежнему люблю ее. Моя тоска подобна жажде, которую не утолить водой. Разве что кровью.
Акация произнесла свою исповедь на одном выдохе. Так пили кучеярскую водку мохану — залпом.
