— И бутылку бредонского пива, если можно, — сказал я, забирая миску. — Откупоривать не надо, а то еще разолью его на лестнице.
В мою комнатенку вели три лестничных пролета. Закрыв за собой дверь, я аккуратно перевернул тыкву, чтобы она накрыла собой миску, поставил сверху бутылку и завернул все вместе в мешковину. Получился сверток, который можно было нести под мышкой.
Я открыл окно и выбрался на крышу трактира. А оттуда перемахнул через узкий проулок на крышу пекарни.
Над горизонтом висел узкий месяц. Он давал достаточно света, чтобы видеть дорогу, и при этом меня не было особо заметно. Не то чтобы я сильно тревожился на этот счет. Близилась полночь, и на улицах было тихо. К тому же люди вообще на удивление редко смотрят вверх.
Аури сидела на широкой кирпичной трубе и ждала меня. Она была одета в платье, которое я ей купил, и рассеянно болтала босыми ногами, глядя на звезды. Ее волосы были такие тонкие и легкие, что стояли ореолом вокруг головы, малейший ветерок вздымал их вверх.
Я аккуратно наступил на середину плоского участка крыши, крытого железом. Кровельное железо негромко бухнуло у меня под ногой, словно далекий, приглушенный барабан. Аури прекратила болтать ногами и застыла, как испуганный кролик. Потом увидела меня и расплылась в улыбке. Я помахал ей.
Аури спрыгнула с трубы и подбежала ко мне. Волосы развевались у нее за спиной.
— Здравствуй, Квоут!
Она отступила на полшага.
— Ой, как от тебя воняет!
Я улыбнулся — самой неотразимой улыбкой за этот день.
— Здравствуй, Аури! — сказал я. — А от тебя пахнет хорошенькой юной девушкой.
— Ну да, конечно! — радостно улыбнулась она.
Аури сделала небольшой шажок вбок, потом вперед, покачнулась на носочках босых ног.
— А что ты мне принес? — спросила она.
— А ты мне? — спросил я.
Аури лукаво усмехнулась.
— Я принесла яблоко, которое думает, будто оно груша, — ответила она, протягивая его мне. — И булочку, которая думает, будто она кошка. И салат, который думает, будто он салат.
— Какой разумный салат!
— Ничего подобного! — она вежливо фыркнула. — Разве это разумно — считать себя салатом?
— Даже если ты в самом деле салат? — спросил я.
— Особенно в этом случае! — сказала Аури. — Достаточно того, что ты и в самом деле салат. А еще и думать, будто ты салат, — как это ужасно!
Аури печально покачала головой, и ее волосы колыхнулись, как будто она находилась под водой.
Я развернул свой сверток.
— Ну а я принес тебе картошки, половинку тыквы и бутылку пива, которое думает, будто оно хлеб.
— А кем считает себя тыква? — с любопытством спросила Аури, глядя на еду. Руки она держала сцепленными за спиной.
— Тыква знает, что она тыква, — ответил я. — Но делает вид, будто она заходящее солнце.
— А картошка? — спросила Аури.
— Картошка спит, — ответил я. — К тому же, боюсь, она холодная.
Аури ласково посмотрела на меня.
— Не бойся, — сказала она и на мгновение коснулась моей щеки самыми кончиками пальчиков. Прикосновение ее было легче перышка. — Я с тобой. Ты в безопасности.
* * *
Ночь выдалась прохладная, поэтому мы не стали ужинать на крыше, как обычно. Аури повела меня вниз, через железную сливную решетку, в лабиринт ходов под Университетом.
Она несла бутылку и держала перед собой какую-то вещицу размером с монетку, испускающую мягкий зеленоватый свет. Я нес миску и симпатическую лампу, которую изготовил для себя, — Килвин называл ее «воровской». Ее красноватый свет странно сливался и смешивался с более ярким голубовато-зеленым светом от светильника Аури.
Аури привела нас в тоннель, где вдоль стен тянулись трубы всех видов и размеров. По некоторым железным трубам шел горячий пар, и, несмотря на то что они были обмотаны изолирующей тканью, от них исходил жар. Аури аккуратно разложила картошку на изгибе трубы, ткань с которой была содрана. Получилась такая небольшая печурка.
Мы постелили мешковину вместо скатерти, уселись на землю и принялись ужинать. Булочка слегка зачерствела, зато она была с орешками и с корицей. Кочан салата оказался на удивление свежий — интересно, где она его раздобыла? Мне Аури дала фарфоровую чашку, а себе взяла серебряную плошечку. Пиво она разливала так торжественно, что можно было подумать, будто она угощает чаем самого короля.
За едой болтать было нельзя. Это было одно из тех правил, которые я выучил методом проб и ошибок. Не прикасаться. Не делать резких движений. Не задавать личных вопросов — даже тех, что касаются ее лишь косвенно. Например, я не мог спросить про салат или про зеленую монетку. От этого она немедленно срывалась и убегала в тоннель, и я потом не видел ее по нескольку дней.
По правде говоря, я не знал даже ее настоящего имени. «Аури» было имя, которое я придумал для нее сам, но в душе я думал о ней как о своей маленькой лунной фейе.
Аури, как и всегда, кушала очень изящно. Она сидела выпрямившись и откусывала по маленькому кусочку. У нее была ложка, которой мы ели печеную тыкву, по очереди передавая ее друг другу.
— А лютню ты не принес, — сказала она после того, как мы поели.
— Сегодня мне нужно читать, — объяснил я. — Но скоро я ее принесу.
— Когда?
— Через шесть ночей, считая с нынешней, — сказал я. К тому времени я так или иначе сдам экзамен, и заниматься дальше будет бессмысленно.
Ее крошечное личико насупилось.
— Шесть дней — это до-олго, — сказала она. — Скоро — это завтра!
— Для камня шесть дней — это скоро, — возразил я.
— Вот и сыграй для камня через шесть дней, — ответила она. — А для меня сыграй завтра!
— Мне кажется, ты можешь шесть дней побыть камнем, — сказал я. — Это же лучше, чем салатом?
Она улыбнулась.
— Ну да, лучше.
После того как мы доели яблоко, Аури повела меня через Подовсе. Мы тихо миновали Киванье, в три прыжка преодолели Скачки и наконец оказались в Поддевале, лабиринте тоннелей, где постоянно дул слабый, но ровный ветер. Наверное, я бы и сам нашел дорогу, но я предпочитал, чтобы меня провожала Аури. Она знала Подовсе, как лудильщик знает свои мешки.
Да, Вилем был прав. Меня изгнали из архивов. Я всегда имел склонность лезть именно туда, куда меня не пускают. Увы и ах.
Архивы представляли собой огромное каменное здание без окон. Однако же находящимся внутри студентам требовалась вентиляция, чтобы дышать, а книгам — тем более. В слишком влажном воздухе книги сгниют и заплесневеют. В слишком сухом бумага и пергамент сделаются хрупкими и начнут рассыпаться.
У меня ушло немало времени на то, чтобы понять, откуда в архивы проникает свежий воздух. Но даже когда я нашел нужный тоннель, попасть в него оказалось не так просто. Нужно было ползти по кошмарно узкому проходу целую четверть часа, брюхом по грязному камню. Я держал в Подовсе смену одежды, и после десятка таких вылазок она оказалась изорвана в хлам, колени и локти стерлись начисто.
