– Позвольте, герр Ротшильд. – Твердая рука отстранила банкира. – С вашего позволения, я хотел бы осмотреть вашу дочь.
Натан поймал себя на желании подчиниться. Переложить бремя ответственности на чужие плечи – что может быть слаще? И, как всегда в таких случаях, он не позволил себе эту слабость.
– Вы врач, герр Эрстед? Насколько мне известно…
– Нет, я не врач. Но я много лет был учеником известного врача. Вам что-нибудь говорит имя Франца Месмера?
– Что вы понимаете под осмотром?
– Не волнуйтесь, я ни на шаг не выйду за рамки приличий…
«Шарлатан!» – Банкир вздохнул с облегчением. Имя Месмера ему говорило многое. Взлет и падение австрийского доктора-фокусника пришлись на детские годы Натана, но он хорошо помнил сплетни, гулявшие в те дни по Франкфурту. Как помнил и выводы комиссии, утверждавшие, что жертв месмеризма ждут всякие ужасы – например, конвульсии и уродливое потомство.
– Я… категорически…
Он хотел возразить и не смог. Позднее Натан скажет жене, что датчанин смотрел ему в лицо, и взгляд Эрстеда был полон власти и сочувствия. «Я не мог ему противиться», – сообщит банкир, словно извиняясь, и солжет. В действительности Эрстед, не слушая возражений, сразу прошел к кушетке, словно хирург – к операционному столу, и дамы послушно уступили ему место рядом с леди Анной.
– Князь, передайте мне магниты.
Натан не уловил момента, когда в руках датчанина появились два черных магнита. Головная боль усилилась; сжимая ладонями виски, банкир сел в кресло, заскрипевшее под его весом. «Я слишком тучен. Врачи рекомендуют диету; бульоны, красное вино, дичь… – Краем глаза он следил, как Эрстед водит магнитами над бесчувственным телом дочери. Казалось, датчанин расчерчивает карту, намечая будущий маршрут путешествия. – Нельзя столько работать. Надо поехать на воды. Боже, о чем я думаю?!»
– Герр Ротшильд! Вы слышите меня?
– Да, – ответ дался с трудом. – Слышу.
– Ваша дочь на грани нервного истощения. Я бы рекомендовал начать с сеанса…
– Ерунда, – прервали Эрстеда из камина. – Женщины нашей семьи крепче дубленой кожи. А лекари-пустобрехи только денежки горазды тянуть. Слушайся бабушку, Анеле, и доживешь до ста двадцати лет.
В огне соткалось лицо. Старуха лет семидесяти с недовольством поджимала губы, отчего рот превращался в куриную гузку. Глаза под мощными дугами бровей сверкали, как раскаленные угли. Трепетали ноздри большого, мясистого носа. Вокруг лица пламя сплеталось кружевами, бантами и лентами – чепец, похожий на архитектурное сооружение, воротничок платья…
– Мама! – еле слышно простонал Натан.
– Что «мама»? Конечно, мама лучше знает. Анеле, курочка моя, гони докторишек в шею. Бабушка нагреет тебе молока с козьим смальцем, и все пройдет. Ишь, взяли моду! – за каждую микстуру ящик золота… Я принесла твоему деду две с половиной тысячи флоринов приданого. Не бог весть какие деньги, но твой дед знал, как ими распорядиться. Если бы мы тратили их на микстуры всякий раз, когда я чихала, ты бы сейчас жила не в Лондоне, а во франкфуртском гетто!
– Мама! – взмолился банкир. – Границы гетто отменили двадцать лет назад!
– Помолчи, Натан. Ты – умный мальчик, но ты ничего не смыслишь в женских делах. Анеле, бабушка дурного не посоветует. Во-первых, твоя модистка тебя обворовывает. Во-вторых, зачем тебе компаньонка, если у тебя есть я?
Эрстед едва успел подхватить обеспамятевшую компаньонку. С помощью служанки – на увольнении Мэгги бабушка Гутла, к счастью, не настаивала, хотя и напомнила про две серебряные ложки – он уложил несчастную на ковер, подсунув ей под голову свободную подушку с дивана.
– Князь, турмалиновые щипцы!
Банкиру, с трудом балансирующему на грани обморока, совершенно неприличного в дамском обществе, представилось страшное. Сейчас черный славянин выхватит из саквояжа огромные щипцы, все в ржавчине, швырнет их Эрстеду – и тот станет щипцами выволакивать из камина огненную маму, подобно тому, как выдирают из челюсти гнилой зуб.
На его счастье, Эрстед передумал:
– Нет, щипцы не надо. Они окрашивают луч… Дайте призму Николя!
Невозмутимый Волмонтович раскрыл саквояж и извлек оттуда детскую игрушку. Во всяком случае, так показалось Натану. Две пирамидки из исландского шпата, тщательно отполированные, были склеены друг с другом – и ярко блестели, отражая огонь в камине.
– Кто-нибудь! Задерните шторы!
Служанка рыдала над компаньонкой. У входа, прикидываясь мебелью, каменел дворецкий. Леди Анна лежала без движения, словно ее испанская тезка – в присутствии статуи Командора.
– Нет, князь, не вы! Вы можете мне понадобиться. Герр Ротшильд, не сочтите за труд…
Банкир подчинился. Испытывая удивительное облегчение – даже головная боль прошла! – от того, что можно делать простые, незамысловатые вещи, отдав право решать другому человеку, он вооружился длинным шестом и плотно задернул темно-зеленые шторы.
– Молодец! – одобрила мама из камина. – Я всегда говорила, что половину слуг можно разогнать. Кормить такую ораву…
В комнате стало темно. Лицо старухи, вобрав почти весь огонь, пляшущий на дровах, давало мало света. Присев на корточки у каминной решетки, датчанин взял кочергу и без стеснения разворошил угли, усиливая приток воздуха. Старуха оставила бесцеремонный жест без комментариев. Похоже, она вообще не замечала Эрстеда. Пользуясь этим, тот вертел призмой, как хотел, жонглируя крошечной радугой и следя за изменениями цветовой гаммы.
Что он хотел высмотреть, осталось для Натана загадкой.
Когда дальний край радуги коснулся леди Анны, молодая женщина застонала. Сознание, вне сомнений, вернулось к ней. Вместе со стоном огонь вспыхнул ярче, рассыпая искры. Бабушка Гутла хотела предупредить сына, чтоб берегся пожаров, иначе пойдет по миру – и не успела.
Камин погас.
– Герр Ротшильд! – раздался в темноте суровый голос датчанина. – Прошу вас, выйдите на минутку в коридор. Я последую за вами. Князь, отдерните шторы. Уже можно…
– Зачем вы солгали мне? – спросил Эрстед, когда они остались с банкиром наедине. – Кажется, я ничем не способствовал такому отношению.
Портреты вельмож, украшавшие стены коридора, с осуждением смотрели на Ротшильда из золоченых рам. «Ох уж эти денежные мешки…» – несся язвительный шепот. «А что делать? – со вздохом отвечали те, кто был посовременнее. – Если чин полковника кавалерии стоит двадцать тысяч фунтов…»
– Солгал? Я?
– Да. Почему вы сразу не предупредили меня, что ваша мать жива?
3– Моей матери семьдесят пять лет. Она живет во Франкфурте, в Grünes Schild– доме моего отца. Дом стоит в черте бывшего гетто. Уговорить маму переехать было невозможно. Я сказал: «живет»… Это не вполне верно, герр Эрстед. Со дня свадьбы Анны она умирает. Братья считают, что от старости, но я-то знаю… В ее роду все – долгожители. Здоровье мамы дало трещину в тот миг, когда ее призрак впервые посетил имение Фицроев. Я даже не знаю, жива ли она в данный момент. Каждую секунду я жду сообщения о ее смерти.
