— И ничего не нашли?
— Ничего, — Ганель покачал головой. — Два года я рылся в древнем городе мертвых под Золотым храмом и находил только останки тех, кого захоронили в этом некрополе еще до начала Четвертой эпохи. Как-то раз даже натолкнулся на вампира, который почти тысячу лет пролежал в замурованном и защищенном особыми оберегами склепе — это было забавное приключение.
— Ничего забавного не вижу. И как вам удалось спастись?
— Немного магии и везения.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Мне надо было оправдать расходы на экспедицию в Мирне, и я отправил в Рейвенор…эээ… кое-какие свои находки, выдав их за подлинные.
— То есть, вы обманули командоров?
— Я добавил к ним очень туманные описания — получалось так, что я вроде как бы уверен в подлинности останков, но окончательное решение должны принять эксперты из Священной Ложи и Высокий Собор.
— Вы не нашли останков Тринадцати и решили, что священная история просто вымысел?
— Не совсем так. Просто у меня появились сомнения. Я еще год продолжал исследования в Мирне и нашел очень много противоречий между «Золотыми Стихами» и своими открытиями. Например, Писание говорит, что Небесный храм был построен еще до появления Матери, и свою первую проповедь Она произнесла именно там. Я же обнаружил, что храм имеет фундамент из армированного бетона, который стали использовать только в Четвертую эпоху. Честный Меч Матери, который хранится в том же Небесном храме, выкован из гуджаспанского булата — в Третью эпоху самого государства Гуджаспан еще не существовало, стало быть, Честный Меч тоже подделка.
— Вы опасный человек, Ганель.
— Всего лишь ученый, пытавшийся найти ответы на свои вопросы, — «безбожник» презрительно фыркнул. — Конечно, я никогда бы никому не рассказал о своих открытиях и выводах. Непроверенных выводах, заметьте. Если бы не подлец-слуга… Позволю спросить, а вы что натворили, добрый сэр?
— Понятия не имею, — я решил, что не стоит рассказывать этому веселому и словоохотливому умнику о моем разговоре с императором. — Поверьте, я правду говорю.
— Возможно, — тут Ганель как-то странно на меня посмотрел. — Мне кажется, у вас есть влиятельные враги.
— Да уж, — вряд ли мне стоит откровенничать с этим человеком и признаваться в том, что я пошел против воли императора. — Впрочем, какое это имеет значение?
— Не стоит отчаиваться, — сказал Ганель и зевнул, прикрыв рот рукой. — До Хольдхейма неблизкий путь, думаю, мы еще успеем поговорить о наших грехах.
— Полагаете, от таких разговоров станет легче? — спросил я.
— В Писании сказано: «Человек падает для того, чтобы подняться и идти дальше», — ответил ученый. — Неплохо сказано, добрый сэр.
— Спасибо, что пытаетесь вернуть мне надежду, — сказал я.
Ганель не ответил. В следующее мгновение наша повозка тронулась с места, и у меня возникло странное чувство — ощущение рокового мгновения, то, что должен испытывать каскадер за миг до выполнения опаснейшего трюка, или солдат перед атакой. Но беспросветное темное удушающее отчаяние, которое владело мной еще четверть часа назад, прошло, внезапно и бесследно. Я успокоился. Будь что будет, сказал я себе. Бог не оставит меня, не должен оставить. А если так, я еще повоюю. Я еще повоюю…
* * *
Путешествие от Рейвенора до Хольдхейма, орденской крепости на самой границе с Кланх-О-Дором, растянулось на десять дней, и все эти дни были похожи как братья-близнецы. С рассвета до заката повозка медленно тащилась по заснеженному пустынному тракту, окруженная четверкой конвойных: с закатом мы останавливались, разбивали что-то вроде походного лагеря, нас выводили из повозки, надевали наручники, кормили остатками ужина стражи. Командир конвоя, пожилой аверниец с иссеченным шрамами лицом, был мрачен и неразговорчив. Общался он с нами исключительно императивами: «Встать!», «Протянуть руки!», «Марш в палатку!», но я, признаться, и не ожидал, что он будет с нами любезен. Дальше ночлег в палатке, несколько часов тяжелого сна — я постоянно просыпался от холода, — побудка, утренняя трапеза. Стража снимает с нас наручники, приказывает забираться в фургон — и снова многочасовое сидение в раскачивающейся, отчаянно скрипящей повозке до самого вечера. Впрочем, беседовать в дороге нам не запрещалось, и я был по-настоящему рад тому, что свое печальное путешествие совершаю в обществе Иустина Ганеля.
Наш молчаливый товарищ по несчастью, как оказалось, просто не мог говорить — у него был отрезан язык. Локс (так звали этого парня) был студентом Рейвенорского университета и оказался в тюрьме за то, что в таверне, приняв на грудь лишку, распевал непристойные песни об императоре. Приговор был неожиданно жестоким: усечение языка, битье кнутом у позорного столба и вечная ссылка из столицы. Все это Локс поведал нам с Ганелем на первой же вечерней стоянке. Говорить он, понятное дело, не мог, поэтому писал пальцем на снегу. История бедняги впечатлила меня, а вот Ганель заявил, что Локсу еще повезло — за оскорбление императора вполне могли приговорить к повешению. Услышав это, Локс внезапно улыбнулся, и я понял, что Ганель прав. Блин, этому парню вырезали язык и выслали черте куда, а он считает это везением!
Очуметь…
Так что Локс поговорить с нами не мог, зато Ганель говорил за двоих. Не скажу, что его болтливость раздражала. Когда едешь в телеге по этапу и ожидаешь от жизни самого худшего, уходить в себя скверный выбор, так что болтовня Ганеля оказалась для меня чем-то вроде психологической разгрузки. Маг оказался большим умницей. Когда-то в Паи-Ларран и позже в учебке Данкорка я узнал массу вещей о мире, в котором оказался, но Ганель за десять дней рассказал мне куда больше. История мира Пакс, география, политика, магия, предания и легенды — Ганель знал решительно все. Прямо энциклопедия ходячая. Глядя на Ганеля, я все чаще вспоминал бедного Андрея Михайловича, нашего Энбри — и думал о том, что я навсегда лишился последней памяти об этом милом человеке. Клеймора, который теперь мне уже точно не вернут. С другой стороны, общительность и душевность Ганеля казалась мне слегка подозрительной: кто знает, может этот умный и располагающий к себе человек приставлен ко мне моими лютыми друзьями из Капитула и инквизиции и пытается выведать у меня мои тайны? Еще меня смущала сумка Ганеля — в ней оказались какие-то книги и снадобья, в том числе и порошок от блох, который нам очень пригодился: выданные нам в Бельмонте тюремные войлочные одеяла просто кишели паразитами. Почему Ганелю разрешили взять с собой снадобья еще можно было как-то объяснить, но вот книги…. Он сам признался, что безбожник, и по закону всю его писанину следовало изъять и сжечь. Впрочем, Ганель никаких подозрительных вопросов мне не задавал: у меня сложилось впечатление, что я его интересую только как слушатель, которому он может часами демонстрировать свою необыкновенную осведомленность по любому вопросу. Так что я слушал и мотал на ус. И время от времени задавал вопросы. В частности, спросил, почему нас ведут именно в Хольдхейм.
