После того, как несколько горстей речной воды не вернули Олькшу в сознание, Волкан сел рядом с ним и вновь принялся кидать камешки в воду. Странные чувства он при этом испытывал. Нельзя сказать, что сердце его бешено колотилось. Но оно стучало так громко, что, наверное, его удары были слышны на другом берегу Ладожки. И в голове у парня роились какие-то обрывки видений: люди в меховых сапогах выпрыгивают из больших лодок, размахивая мечами и топорами; горят приземистые дома с остроконечными крышами; растрепанные женщины с перекошенными от страха лицами разбегаются кто куда; туша свиньи жарится прямо на углях сгоревшего дома; разломанные и выпотрошенные сундуки с диковинным добром… и удивительный, упоительный, неудержимый восторг от всего происходящего…
Олькша застонал. Наконец-то! Долго же он провалялся без сознания.
– Волькша, что это было?
Если не оборачиваться, то можно подумать, что это спрашивает не здоровенный детина, а сопливый мальчишка, едва вступивший в лета отрочества. Тот же вопрос он задал, когда пришел в себя после кулачных боев во время свадьбы Торха и Рады. Ну и напотешились над ним тогда. «А на что похоже?», спрашивают его. «Не знам. Точно корова лягнула», – говорит. «Не корова, а теленок», – отвечают ему, и ну гоготать.
– Волькша, ну что это со мной было?
– Я же тебя предупреждал, что мне надоело. Предупреждал?
– Не помню.
– А что помнишь?
– Не знам… Ты что меня тогось… вдарил, что ли?
– Это не я. Это Мать Сыра Земля за меня заступилась.
– Рассказывай. Кулак-то твой был?
– Ну, кулак, допустим, мой, а вот сила в нем… Где мне такую силу взять, чтобы такого борова, как ты, завалить? А?
Олькша закрыл глаза, точно задумался. Но на самом деле он просто снова впал в забытье.
Когда рыжий оковалок[99] вновь открыл глаза и осмысленно посмотрел вокруг, Волькша все еще сидел невдалеке и чиркал прутиком по песку. Вокруг него располагались неровные ряды словенской руницы, в которой Олькша ничегошеньки не смыслил.
– Ну, что пойдем вечерять?[100] – спросил Волькша: – Ярка уже пригнал коров.
– Угу, а после пойдем на купальню за девками подглядывать? – предложил Олькша.
Однако верзила так и не исполнил свое скабрезное намерение. Едва он поднялся с песка, как тут же рухнул на четвереньки и изверг и себя все, что съел на обед.
– Ты чего, занемог? – забеспокоился Волькша.
– Не знам, – ответил бледный в морковно-яркую крапинку детина: – Голова как камень, и ноги подкашиваются. Помоги мне… пожалуйста, братишка. Боюсь сам до дома не дойду…
Всю дорогу к Ладони Олькша невнятно мычал и несколько раз просил остановиться, чтобы поблевать. Возле самых ворот городца он прислонился к частоколу и жалобно промямлил:
– Волькш, будь другом, не говори моим, что это ты меня зашиб, ладно? Да и вообще никому не говори… А то засмеют… а мне и так плохо аж мочи нет…
– Ладно, только и ты меня больше не донимай. Идет?
– Идет, – согласился бузотер, и приятели двинулись к дому Хорса.
Олькша слег. Приглашали Ладу. Та посмотрела ему в глаза, потрогала опухшую с правой стороны челюсть, а потом вдруг прошептала слова, смысл которых больной не понял и потому решил, что они ему почудились: «Эх, Ятва, Ятва… От Макоши-то не укроешься…»
– Ну, и где же ты так приложился? – спросила ворожея совсем другим, ясным голосом.
– С березы упал, – соврал Олькша.
– Прямо-таки с березы? Она что под тобой подломилась?
– Ано да, – поддержал детинушка догадку волховы: – Как есть, хлипкая оказалась. Вначале согнулась, а потом хрясь и заломилась…
– Ну ты и о морену башкой…
– Ано, да! – почти обрадовался Олькша, за все это время так и не придумавший вразумительного объяснения своей немочи.
– А на березу-то ты зачем полез? – лукаво спросила Лада.
– Так прятался… – вновь «увяз» больной.
– Уж не от Бера ли чащобного туда полез? Кто еще такого удальца напугать сможет.
Расклад с медведем пришелся Олькше по вкусу, но он вовремя сообразил, что, поведя свой рассказ по этой тропинке, он неминуемо столкнется с противоречием. Если он забрался на березу, спасаясь от дикого зверя, и та под ним подломилась, то почему медведь его не помял? Тем более, что сверзся Олькша «башкой на морену» и впал в беспамятство.
– Не-е-ей, – насупился детина: – Это я так… Сам по себе… Игрались мы… в эти… в прятки…
Ай, слово не воробей. Сказав «прятки» Олькша и сам понял, что попался. В его-то возрасте играть в детские игры! Краска залила его мясистое лицо до самых ушей так, что веснушки поблекли.
Но Лада сделала вид, что поверила рассказу о березе и прятках. Она достала из сумы несколько пучков травы, развесила у немощного в изголовье, наказала пить отвар из каких-то корешков и ушла, бросив с порога многозначительный и лукавый взгляд.
Немочь держала Олькшу на полатях еще девять дней, но после засидевшаяся гостья нехотя удалилась.
С тех самых пор в Ладони стало всего три человека, которые могли обуздать Ольгерда Хорсовича. И первым среди них был, конечно, его отец. Против его медвежьего рыка и пудовых затрещин Олькша устоять не мог. Второй усмиритель – Лада-Волхова. Кто ворожеи не послушает, тот сам себе враг. А третий – щуплый, невысокий, – ростом Олькше по плечо, – Волькша, сын Годины Евпатиевича. Никто не мог взять в толк почему, но стоило рыжему задире услышать окрик приятеля, как излишнюю прыть с него точно рукой снимало.
А так к пятнадцати годам Олькша, как говорится, сорвался с цепи. Вся округа стонала от его выходок и затей. Случись где драка или свара, можно было не сомневаться в том, чей сквернословный рот и конопатые кулаки были тому причиной.
Вскоре от простых драк он перешел к покорению Приладожских просторов. Он являлся в городцы, села и засеки в сопровождении небольшой ватаги и требовал с тамошних парней «дань». Его нисколько не смущало численное превосходство данников. Олькша всегда был готов доказать свое право на чинимые поборы при помощи кулаков и с удовольствием принимал вызов биться стенка на стенку. Но делал он это только, если рядом находился Волькша. Без него решающая битва переносилась на другой раз. И Олькша мог тратить целые дни на то, чтобы упросить друга поддержать его в этом «завоевании».
На первых порах размер «дани» не имел для Олькши значения. Его ублажало чужое «подданство», тешило выражение покорности со стороны «данников».
С неутомимостью бобра Ольгерд Хорсович расширял свои «владения». И к шестнадцати летам «подчинил» себе все поселения на пол дня пешего пути вокруг Ладони. У него, как и у всякого повелителя сколотилась своя «дружина»: горстка лентяев и забияк со всей округи. Олькша гордился ими и щедро делился «данью». Однако сколько не старался Хорсович, сколько не просил и не заманивал, ему так и не удалось заполучить в ряды «дружинников» одного единственного человека, на которого он безоговорочно мог положиться. Волькша ни в какую не хотел становиться «сотником» своего приятеля. Ему больше нравилось работать в поле, охотится, ловить рыбу и плотничать по хозяйству вместе с отцом. И даже прозвище «папенькин сынок» нисколько его не обижало.
