Ознакомительная версия.
— Ты считаешь себя необразованным?
— Конечно. Я грамотный. Это разные вещи.
— А если и так? Твоим людям ты нужен именно такой. Не образованный, а свободный. Не просвещенный, а удачливый. Не разумный, а…
— …знающий? — Он засмеялся, встал. — Ну, на икону меня не поместишь. Нет, погоди, ты скажешь, что… не в этом дело. Но у иконы есть, — он знаком начертил квадратную рамку, — скажем, границы. А когда я оказываюсь перед границей, я обязательно должен через нее перешагнуть. Разумеется, это не относится к границам, которые я прочертил сам… — внезапно он остановился. — Устал? От меня можно устать, правда. Я сам от себя устаю. Хотя ты-то можешь отдохнуть.
— Но наш разговор не окончен?
— Нет. Пока нет.
Перед уходом он еще раз обернулся, чтобы еще раз увидеть это лицо, отмеченное какой-то высшей веселостью, словно порожденной неким тайным знанием о бытии.
***
Дирксен вернулся на то место, откуда его позвала Модеста, — идти дальше у него не было сил. Сколько они разговаривали с Джироламо? Не более получаса. Мокрая рубашка прилипла к потной спине. Такое ощущение (давно ли он начал руководствоваться ощущениями?), будто долго бежал или лез на отвесную гору.
И ведь говорил главным образом Джироламо. Все это было настолько ненормально, нелогично, необъяснимо, что первой его реакцией был гнев на самого себя. Безусловно, он был виноват, поддавшись сперва общей распущенности, а затем общему преклонению. Но всего этого было недостаточно (чьи слова?), чтобы вывести его из равновесия. Неужели… из-за Модесты? Он вспомнил, как она смотрела на Джироламо, и ярость снова обжигающей волной толкнулась в грудь. Да, ему нравилась Модеста. Почему же тогда его совершенно не трогали ее прочные и вполне реальные отношения с Хейгом, а одна только мысль о ее возможной связи с Джироламо доводит до бешенства? Дирксен оставил это, потому что не понимал. Вина его была в другом — он слишком удачно вошел в окружение Джироламо, и недооценил противника, отвел ему в своем сознании определенное место, в которое тот не вмещался. И поэтому ему стало не по себе, когда Джироламо сказал, что должен нарушать границы. Ведь для него самое главное было эти границы установить… нечто в этом духе говорил ему Армин… и еще что-то важное, он не мог вспомнить, что.
Он огляделся. Уже стемнело. Как бы ни было жарко днем, все равно наступает осень, и ночь приходит раньше. Из одного окна на каменные плиты падал четкий свет. Дирксен встал. Нужно было размять затекшие мышцы. Вышел на середину двора. Свет, который он видел, горел в комнате Джироламо. Тот сидел за столом — свечи в тяжелых медных подсвечниках оплывали перед ним — что-то писал, усмехался, зачеркивал. Дирксену был хорошо виден его профиль. Джироламо был в комнате один. А кого Дирксен ожидал там увидеть? Модесту? И что тогда? Убил бы его? Все неприятие моралистом распущенности, отвращение пуританина к телесному говорило в нем. Может быть, и убил бы. Но нельзя… Перо в руке Джироламо плясало. Тьма снаружи сгущалась. Темнее ее были только четыре дерева посреди двора. Четыре дерева… Четыре столба… Кто-то тронул Дирксена за плечо. Он вздрогнул. Но это был Сандро.
— Ты что здесь стоишь?
— Так просто… смотрю…
Сандро склонил тяжелую голову к плечу.
— Шел бы ты, приятель, лучше спать.
Не иначе, он принимал Дирксена за пьяного. Пускай.
— Да. Иду.
Трудно переставляя ноги, он пошел к дому.
Однако спать он не мог. Начав исследовать причины своего состояния, он должен был дойти до конца. Он не мог скрывать от себя, что встреча с Джироламо, к которой он, кажется, был достаточно подготовлен, оказалась для него потрясением. Но почему, почему? Он мог опасаться только противника с более сильным разумом, чего в Джироламо уж никак не было. И тут он вспомнил, что сам недавно сказал — Джироламо не нужно быть разумным. Вот откуда страх, вот почему с его языка так легко срывались похвалы Джироламо. Он не льстил, он говорил правду, ничего, кроме правды! «Ничего», — Джироламо часто употребляет это слово, или это он, Дирксен, его употребляет? Но это было так легко, как… Что? Он никогда ничего не делал легко, а тут — само. Чужая сила, большая, чем его, подхватила… Вот оно что: не разум — сила. Неужто он так слаб? Нет, он не слаб, и ненависть его — не ненависть слабого. Слово было произнесено. Ненависть. Он никогда раньше не испытывал ненависти, и неожиданность, новизна этого чувства оглушили его. И более того — он сознавал, что начинает ненавидеть не только Джироламо, но и всех этих Вальдесов, Микеле, Сандро, Хейгов, добровольно отдавших себя в рабство. Добро — вольно. Они жили, как хотели, не зная ни греха, ни ответственности, потому что их принимал на себя один человек. Он их освободил от всего. И за это они его любят. Его же собственная сила умножилась, так же, как зло, причиняемое им. Вот оружие этого разрушителя — страшный соблазн подчинения, утраты воли. Но Дирксен устоял, устоял…
И Дирксен понял, за что он так ненавидит Джироламо. Это был единственный способ не любить его.
***
И был вечер, и было утро, день второй. Рядом с ним у ворот отирались Сандро с Логаном. Последний произносил вдохновенную речь о лошадиных болезнях — очевидно, он был еще и коновалом, впридачу к остальным дарованиям. Сандро хмыкал для поддержания беседы. Дирксен стоял, прислонившись спиной к нагретым доскам и смотрел на окно. В стекле преломлялось солнце, поэтому внутри ничего не было видно. А он смотрел и думал. Чтобы не соскользнуть в бездумье.
История о книготорговце не выходила у него из головы. Разумеется, она могла быть от начала до конца выдумана Джироламо ради опорочения властей (первым о книготорговце упоминал Вальдес, но они же здесь поверят во все, что Джироламо скажет), и точно так же могла оказаться правдой. Послал же Армин его самого убить Джироламо, почему бы ему и книготорговца не убрать? («Как он всегда делает», — сказал Весельчак). И вообще, подумалось Дирксену, в этой истории Армин играет более важную роль, чем поначалу представлялось. Даже Армин скрывался неопознанным в шкуре болтливого толстяка. Что же тогда говорить о Джироламо?
— А я сказал, вылечу!
— Ну уж, тоже мне…
— Сказал, не вам, дуракам, судить!
Его выдернули из лабиринта голоса совместников бунтовщика.
Теперь к ним присоединился Микеле. Логан горячился.
— Кабы что понимали! Ничего не надо делать! Травка здесь такая есть в лощине. День-другой попасется, и вся парша долой.
— А если уведут?
— Кому здесь уводить?
Какая чепуха! И все-таки лучше стоять здесь и слушать, чем… Нет.
Предчувствие всегда пугает больше свершения.
Ознакомительная версия.
