– Ты что? Ты что? – яростно повторял Тучка, встряхивая Колчу при каждом вопросе – жутко разболтанная, она чувствовала, что рассыпается по частям, и потому, выпучив глаза, сжала челюсти и напрягла шею, чтобы удержать на месте хотя бы голову.
И разумеется, если под сомнение было поставлено само наличие головы, трудно было ожидать, чтобы Колча сохранила способность к вразумительной и отчетливой речи. Если Тучка рассчитывал, ожесточенно повторяя одно и тоже: ты что? ты что? вытрясти ответ, то нужно было все ж таки соразмерять степень и размах тряски с возможностями старушки. Некоторым оправданием для Тучки могло бы служить тут только полное отсутствие опыта в таком необычном деле.
Разразившись наконец слезами – едва Поплева приспел на помощь – Золотинка терла щеки, чтобы проложить путь новым потокам, – соленая влага брызгала из глаз крупными сверкающими каплями. Девочка бессвязно лопотала; причем Поплева, испуганно ощупывая ручки-ножки, легонько отнимая от лица ладошки, чтобы проверить на месте ли наши глазки, даже и не пытался вникнуть в этот лепет. А сбежавшийся на крик народ: торговцы, грузчики, рыбаки – все равно ничего не мог разобрать. Девочка объяснялась жестами, горестными всхлипами и восклицаниями.
Не больше толку можно было ожидать от старухи. Багровое лицо Колчи, наполовину закрылось съехавшим на один глаз чепцом, отчего лишилось последних остатков осмысленности. Когда же соединенными усилиями доброхотов старуха высвободилась из губительных объятий Тучки, она, не обмолвившись и словом, не удосужившись поправить чепец, а сразу, минуя предварительные ступени, хлопнулась в беспамятный обморок. То есть закатила глаза… закатила единственный доступный честному народу для обозрения глаз, осела на песок, а уж потом сложила руки и, как раненая птица, прикорнула бочком. Лопоухий чепец накрыл лицо.
Между тем Золотинка не теряла надежды оправдаться и лопотала свое, так что доброхоты, оставив поверженную старуху без внимания, сосредоточили неутоленное любопытство на последнем из сохранивших рассудок участнике столкновения – на Золотинке. Горестно всхлипывая, путаясь и повторяясь, она помянула, наконец, хорошо известное братьям заклинание «суй лялю!», на что Поплева тотчас же откликнулся.
– Суй лялю! – громким от возбуждения голосом сообщил он. – Ну, то есть, она сказала: рисуй лялю! Рисуй, понимаешь ли, человечка – вот как! Так она говорит, малышка: суй лялю! – И он показал уцелевшие на песке закорючки.
Золотинка, как можно было понять, не видела вины в том, что обратилась с этой просьбой – суй лялю! – к тете Колче, но все равно оправдывалась и пуще заливалась слезами.
Когда сообразили откинуть запавший на лицо Колчи чепец, захваченная врасплох старуха непроизвольно потянулась вернуть покров и тем себя выдала. Не имея теперь уже никаких оснований и далее сохранять положение раненой птицы, она села и затравлено оглянулась.
Отчаяние ее было бы сродни стыду, если бы в этом терзающем чувстве присутствовала хотя бы малая доля жалости к ребенку. Но нет, не стыд и не жалость и даже не потрясение, вызванные хорошей трепкой, а мгновенный, стремглав переход от величайшего в Колчиной жизни торжества к бессильному унижению – вот был удар, который сокрушил Колчу. С высот пророческого вдохновения низринулась в бездну ничтожества.
Озираясь колючим взглядом, она выхватывала смеющиеся, в складке сбежавшихся морщин глаза, закушенные улыбчивые губы. Все эти люди смотрели бы на нее иначе – о, совсем иначе! – если бы только она сумела повелительным манием руки обратить девчонку в сверкающую груду золота. Кто бы осмелился тогда ухмыльнуться?
– Рехнулась Колча! – заявила толстая Улита, оглядывая слушателей веселыми наглыми глазами. С особенным смаком она задерживалась на обтерханном, но пестро одетом ратнике, на бедре которого низко обвис меч, а за плечами болтался на лямках барабан. Внимание Улиты остановили толстые, выпукло обрисованные икры ног; ноги, по-видимому, произвели на нее самое благоприятное впечатление. Во всяком случае, далее Улита обращалась, главным образом, к ратнику, имея в виду еще и то, что человек требовал особой опеки, – не ведомый никому из местных, он, может статься, ощущал себя не совсем уютно среди чужих людей. Она пояснила: – Колча я тебе скажу – о-о! – Ратник понимающе кивнул. – Видишь ли, вообразила себе, что малютка, вот девочка, потерченок. Потерчата, это, знаешь, детеныши, их подкидывают людям бесы. И что надо потерченка расколдовать. Он рассыплется грудой монеты новой чеканки, как делают в преисподней.
Ратник нисколько не сомневался, что в преисподней выделывают монеты самого лучшего качества.
Рыбацкая и базарная братия потешалась.
Нет, Колча не смеялась вместе с ними.
Не смеялись Поплева и Тучка. Братья онемели, не в силах охватить разумом сказанное. Лицо Колчи, испачканное на подбородке влажным песком, задергалось. В груди ее родился вопль, а костлявые кулачки стиснулись – сначала она зарычала обломками слов, чистой ненавистью, потом, так и не поднявшись с земли, разразилась отрывистой бранью – согнала она с лиц глумливые усмешки. И вот уже, обретя слова во всей их исступленной силе, крикнула:
– Этим золотом, подлые души, еще подавитесь. Сделаю я змееныша грудой червонцев!
И вот тут только, словно очнувшись, Поплева с Тучкой подхватили девочку и бегом под зловещее карканье Колчи бросились к лодке с намерением, все побросав, отчалить.
* * *
Несколько дней братья не показывали на берег и носа, оправдывая свое затворничество настоятельными домашними работами. Но и работа не спасала, они слонялись из угла в угол, вздыхали, и как-то совсем необыкновенно с тоскливой и страстной лаской поглаживали Золотинку.
Прежнее безмятежное счастье было утеряно безвозвратно. Ведь счастье это было видно только при взгляде назад, на прошлое, его никак нельзя было повторить – нельзя было вернуться в спасительное неведение.
И, стало быть, ничего не оставалось, как продвигаться в другую сторону – к пугающему, несущему неустойчивость знанию. Они пошли по колдунам и колдуньям, в течение нескольких месяцев завершили весь пройденный Колчей круг и остались ни с чем, без определенного мнения, в неразберихе множества новых представлений и понятий, которые будоражили, заставляли трудиться ум. Иные из знающих людей выражали желание посмотреть девочку. Но братья не могли на это решиться: показать Золотинку колдунам. Не сговариваясь между собой, вовсе не затрагивая и не обсуждая этот вопрос, Поплева и Тучка, каждый порознь, утвердились в простом и ясном сознании, что девочку невозможно выдать – никому, никогда, ни при каких обстоятельствах. Потерченок она или нет.
