– А что с ней произошло? – спросила Линден. Ее голос дрожал, и она не скрывала этого. После встречи с Джоан ей уже не хотелось притворяться спокойным и всезнающим эскулапом. Кавинант тяжело вздохнул.
– Ей необходимо причинять мне боль. Мои страдания нужны Джоан как воздух… Жажда крови делает ее свирепой и жестокой, но это наилучший способ, который она могла придумать для самобичевания.
Профессиональная часть ума Линден тут же поставила диагноз. “Паранойя, – с содроганием подумала она. – О Боже! Кавинант – параноик”. Подавив щемящую тоску, она продолжала задавать вопросы:
– Но почему? Что с ней произошло?
Кавинант остановился и посмотрел на Линден, оценивая ее способность верить. Она замерла, ожидая ответа, но он снова начал мерить комнату шагами. Наконец слова посыпались из него рваными монотонными фразами:
– Биренфорд считает, что это психиатрическая проблема. Однако он ошибается, можете мне поверить. Поначалу Джулиус хотел забрать ее у меня, но потом понял, почему я хочу заботиться о Джоан. Или, вернее, о том несчастном существе, в которое она превратилась. Его жена больна параплегией, и он никогда не стал бы сваливать заботу о ней на других. Кроме того, я еще не говорил ему о том, что Джоан пристрастилась к крови.
Он снова ускользнул от ее вопроса. Линден решила проявить терпение:
– Значит, это не психиатрическая проблема? Хорошо, допустим, что доктор Биренфорд поставил неверный диагноз. Но что же тогда происходит с Джоан?
Кавинант задумался на минуту, а затем отрешенно сказал:
– Биренфорд не знает, что явилось причиной ее болезни.
– А вы, конечно, знаете, – съязвила она. – Удобная отговорка.
– Нет, это не отговорка. Это правда. К сожалению, вы не можете понять происходящее, поскольку не имеете основополагающих данных.
– Откуда у вас, черт возьми, такая уверенность? – Тиски самоконтроля превратили ее голос в колючее жало. – Я провела половину жизни, изучая боль других людей.
Ей хотелось добавить, что перед ним сидит врач, а не сопливая девчонка. Ей хотелось сказать, что таких, как он, им показывали в клиниках еще на первом курсе. Но ее язык не выговаривал подобных слов. Она не могла унизить человека…
Кавинант поморщился, решив, очевидно, что она потребует от него доказательства того, о чем он говорил. Его голова поникла, плечи приподнялись, и Линден начала сомневаться в том, что когда-нибудь получит ответ на свой вопрос.
– Я и сам бы ничего не знал, – вдруг начал он свой рассказ, – но месяц назад мне позвонили ее родители. Они не ожидали от меня особой помощи, однако горе заставляло их хвататься за соломинку. Они сообщили мне все, что им было известно.
История стара как мир. Она кажется новой только из-за способа, которым нанесла нам вред. А началось все одиннадцать лет назад, когда Джоан развелась со мной, узнав о моей болезни. Она забрала Роджера и вернулась в свою семью, посчитав свое решение оправданным шагом. За долгие годы одиночества я приучил себя к мысли, что она была права. Вы же знаете, дети более подвержены проказе, чем взрослые.
Я твердил себе, что она развелась со мной ради Роджера – только ради него.
Впрочем, на самом деле мы не верили в это. В глубине сердца она знала, что предала меня. Наверное, тяжело прощать себя за то, что ты бросаешь в беде любимого человека – того, кто нуждался в тебе и твоей поддержке. Такой поступок разрушает самоуважение. Он, как проказа, разъедает нутро. Душа и совесть покрываются гнойными ранами. Человек становится моральным калекой. И эта участь постигла Джоан. Вот почему она начала искать духовное исцеление.
Его голос и приведенные им факты успокоили Линден. Она вдруг начала осознавать особенность его походки – вернее, ту неловкую осторожность, с которой он передвигался по комнате. Кавинант обходил кофейный столик на такой дистанции, будто тот представлял для него огромную опасность. Время от времени он осматривал свое тело, поочередно проверяя руки, ладони, стороны торса и ноги. Казалось, он выискивал какую-то рану, о которой еще ничего не знал.
Она читала о такой манере поведения. Его осмотр тела назывался ВСК – визуальным самоконтролем. Эта техника, наряду с осторожностью передвижения, являлась частью лечебной программы, которую он усвоил в лепрозории. Поскольку проказа повреждала нервы, больные часто не замечали полученных травм. Они могли удариться, обжечься, оцарапаться и порезаться, но не обратить на это внимания. И тогда необработанные раны вызывали инфекцию. Вот почему Кавинант двигался с такой нарочитой осмотрительностью, а особая расстановка мебели уменьшала риск случайных столкновений. Вот почему он регулярно осматривал себя, выискивая угрозу своему здоровью.
Это объективное профессиональное наблюдение за Кавинантом вернуло ее к привычной манере поведения. Доктор Эвери вновь вошла в свой образ. От былого нетерпения не осталось и следа. Она внимательно прислушивалась к его путаным объяснениям. Тем временем Кавинант продолжал свой рассказ:
– Сначала Джоан облюбовала психологию. Ей хотелось убедить себя, что комплекс вины порожден ее умом, а умы можно выправлять, как вывихнутые пальцы. Она меняла направления и школы, словно перчатки. Бедняжке казалось, что ее проблема имела ментальный, а не духовный характер.
Родители Джоан не одобряли увлечений дочери. Тем не менее старались сохранять терпение. Им хотелось создать для Роджера нормальную и стабильную семейную обстановку.
И вот когда они уже поверили, что их дочь преодолела кризис, она вдруг махнула рукой на научные догмы и отправилась в церковь. Какое-то время им казалось, что религия даст Джоан окончательный ответ, но вера в Бога не принесла ей облегчения. То, что хорошо для многих, часто оказывается недостаточным для решения личных проблем. К тому же болезнь Джоан уже прогрессировала. Год назад она стала фанатичной сектанткой. Забрав Роджера у родителей, она примкнула к одной из общин, где людей обучали экстазу унижения, а любовь к Богу подменяли идеей массового самоубийства.
Я представляю себе ее отчаяние… Большую часть жизни она верила, что всегда и во всем права. Но потом, после долгих лет поражений, у нее не оставалось сил для борьбы, и она отреклась от себя. Отреклась! А ради чего?
Слова об отречении не убедили Линден. В своей практике она сталкивалась с концепцией Бога не чаще, чем с понятиями добра и зла. Но страстность Кавинанта захватила бы кого угодно. Его глаза сияли от горьких слез; губы стали прямыми, как острое лезвие. И он верил в то, о чем говорил.
Наверное, Кавинант заметил ее сомнения. В его голосе появились отголоски той лютости, которую она наблюдала у Джоан.
