Фома перегнулся и дотронулся до ближайшего.
– Они совсем холодные! Мертвые! Элата покачал головой.
– Они живы. Мы держим слово. Они просто спят. Сородичи найдут их и разбудят.
В голосе его Фома уловил пурпурный оттенок неуверенности.
– Ты бард, - сказал Элата. - Ты и вправду бард. Если бы не ты, мы бы не смогли уничтожить нефтяную машину. Но ты пел, и мы старались.
Фома рыдал, отвернув лицо.
– Они мертвые, мертвые! - плакал Фома. - Ты обманул меня! Вы все меня обманули! Чертовы кэлпи!
Догорающие огни преломлялись в его полных слез глазах.
– Кэлпи? - переспросил Элата. - Ты выпил священный напиток. Ты пил молоко королевы. Ты бард, ты владеешь именами. Зови нас тем-именем, которое тебе доступно.
– Как? - устало спросил Фома.
Спящие-мертвые покачивались на волне, кэлпи перегнулся и оттолкнул шестом плот.
– Фоморами, - сказал Элата… …Голова кружилась, точь-в-точь как после того случая, когда он по ошибке хлебнул из стоящего на столе отцовского стакана. Трава качалась перед его лицом, и каждая травинка была словно глубоко прорезана в прозрачном воздухе.
Он видел все как будто через увеличительное стекло: песчинки, прилипшие к коже, лезвия травы, покачивающиеся на уровне глаз; на верхушке каждой травинки сидел, охватив ее скрюченными лапками, крохотный черный муравей.
– Личинка вертячки, - сказал неслышно подошедший Элата, и голос его вспыхнул в голове у Фомы россыпью алых искр. - Зараженный ею муравей больше не стремится укрыться на ночь в муравейнике, наоборот, ему хочется залезть как можно выше, он забирается на самый верх травинки и скрючивается там… от холода. Утром таких муравьев склевывают птицы. А дальше личинка вертячки продолжает развиваться у них в потрохах. Хитро устроено, верно, бард? Какая-то крохотная козявка может изменить поведение большого муравья… И он больше не бережет себя, не работает на пользу своим сородичам… он позабыл муравейник. Ради чего?
– Кто-то поселился у меня в голове, Элата, - сказал Фома. - Я вижу все не так, как раньше. Может быть, я тоже найду свою травинку, вскарабкаюсь на самый верх и там меня склюет птица?
– Ты пил молоко королевы. Кто знает, о Фома, может, именно ты видишь мир таким, каков он есть. И кто знает, быть может, этот муравей сейчас счастлив, как никогда не был.
– Я больше не человек? - осторожно спросил Фома. Он поглядел на свою руку. Рука была белой и поросшей короткими взрослыми волосками.
– Ты бард. Это больше, чем человек. Больше, чем фомор.
– Я - личинка, - сказал Фома, охватив голову руками. - Я никогда не стану по-настоящему взрослым.
Он встал и, пошатываясь, пошел к очагу. Одноглазый Балор, стоя на коленях, переворачивал на раскаленном камне розовую рыбу, при виде Фомы он поднял голову и улыбнулся.
– Ты был с дочерью-сестрой. А мы развлекаемся друг с другом.
Кто из нас взрослый?
Фома пожал плечами и сел рядом с Балором, приняв у него кусок завернутой в листья рыбы.
– Вы не стареете, Балор? Я видел только молодых.
– Старших мало, - сказал Балор, дуя на пальцы. - Тот, кто не умирает в бою, становится старшим.
– Тогда почему вы так стремитесь умереть?
– Умереть в бою почетно. Но у старших своя честь. Они выше стыда.
– Что такое молоко королевы?
– Молоко королевы, - Балор в почтении приложил пальцы к губам, оттого ответ его прозвучал немного неразборчиво, - это молоко королевы. Что здесь еще можно добавить?
Фома так и не понял - имелось ли виду действительно молоко королевы (доят они ее, что ли?) или какая-то жидкость с чудесными свойствами, изменившая самую его суть. И где она, королева? Где они вообще прячут своих женщин? Изумрудные чертоги, подумал он, прохладные мраморные полы, бассейны с водяными лилиями, зелень, чернь и серебро… и женщины кэлпи, на светлой коже игра зеленоватого света, отчего кажется, словно они не ходят, а плывут в толще воды.
– У нее есть дочь?
– Нет.
– Но я видел ее. Она…
– У нее нет дочерей. Только дочери-сестры. Фома ничего не понял и пожал плечами.
Элата подошел, он нес на вытянутых руках что-то похожее на росчерк полета ласточки. На лицо легли параллельные тени.
– Это арфа Амаргена, - сказал он. - Теперь она твоя по праву.
– Арфа? - осторожно переспросил Фома. Он первый раз видел арфу, хотя любительский духовой оркестр, игравший в парке по воскресеньям, слушал с удовольствием и даже пытался подпевать.
– Да. Амарген был бардом нашего гнезда. Он знал, что вы убьете его. Он первым понял, что вы убиваете бардов. И тогда он сложил песню. И спел ее нам. Он спел песню о людях. О белоруких. О железе, которое убивает нас, но если мы возьмем его себе, оно станет убивать их. О том, что если мы хотим вернуть себе честь, надо быть хитрыми как выдры. Надо обратиться к нашим врагам. Надо искать барда среди них. Он спел это нам, а потом дочери-сестре… И она сказала: да. И мы стали учить ваш язык. Мы раздобыли ваши железки и научились ими пользоваться. Другие гнезда смеялись над нами, называли нас отступниками. Что говорят они теперь?
– Он спел вам это?
– Бард - тот, кто поет о новом. Пока он не споет, нового нет. Возьми арфу, бард.
– Но я не умею играть!
– Ты пил молоко королевы. Возьми арфу.
Фома протянул руку. Ладонь была шире и крупнее ладони Элаты. Арфа отозвалась тихим звоном, словно он провел пальцем по краю хрустального бокала.
Фома пристроил ее у коленей, положил ладонь на струны, и арфа ответила вновь. Голос ее одновременно был как у женщины и как у птицы.
– Нет! - сказал Ингкел. Арфа вздрогнула и смолкла.
– Эта белая личинка - бард? - Ингкел пренебрежительно сложил ладонь щепотью и дунул на нее в знак того, что Фома для него просто ничтожество.
– Он пел, и мы бились честно, - сказал Элата.
– Ты принял за песню глупые вопли, Элата. Значит ли это, что ты сам глуп?
– Хочешь драться со мной? - спокойно спросил Элата.
– Да, - сказал Ингкел.
– Вы что, сошли с ума? - Балор прожевал кусок рыбы и теперь морщился, потому что поспешно проглоченная кость оцарапала ему горло. - Нас осталось мало, а вы, точно рыбы-собаки, кидаетесь друг на друга. Мы взяли барда для того, чтобы он собрал нас вместе, а не для того, чтобы он рассорил всех нас. Извинись, Ингкел. Извинись перед Элатой, а не то ты будешь драться со мной.
Драться с Балором было стыдно, потому что для этого требовалось мало мужества. Балор был одноглазый и часто пропускал удар слева.
– Фоморы подерутся, - пела арфа, - глупые фоморы сейчас подерутся. До крови, до зеленой крови! И их станет меньше на одного!
– Мальчишка прав, - сказал Балор. - Прислушайтесь! Зачем нам братоубийство? Мало нас режут белорукие, чтобы мы еще и истребляли сами себя?
