Третья статуя была вдвое больше предыдущих, но целиком я рассмотреть её не сумел. На другой стороне канала была небольшая улочка, которая оканчивалась у ещё одного канала, и в конце её, у самой воды стояла статуя из серого пористого камня. Я видел только огромную ногу и часть одежды, всё остальное было скрыто соседним домом. Мне очень хотелось перейти на ту сторону и как следует её рассмотреть, но моста нигде не было. Захотелось пить, я остановился, вытащил из рюкзака бутылку с кока-колой и сделал большой глоток. Вкус оказался каким-то странным, будто бы из напитка исчез весь сахар, я списал это на то, что кола сильно нагрелась в рюкзаке. Не то чтобы было очень жарко, но я порядочно взмок в куртке и, поразмыслив, снял её совсем и завязал вокруг пояса. На воде мерно покачивались желтые листья, и это немного меня удивило, потому что листопад в середине июня явление по меньшей мере странное. Но чем дальше я шел, тем больше понимал, что каким-то совершенно непостижимым образом попал из тёплого летнего утра прямиком в погожий осенний день. Впрочем, судя по тому, как ярко светило солнце, здесь скорее притаилось настоящее бабье лето.
Запахи тоже казались мне странными, я чувствовал пряный аромат цветов, сухой травы и морского ветра. Мне трудно объяснить, что именно казалось мне странным, в привычной гамме ароматов, казалось, не хватало какой-то ноты, или же наоборот какая-то нота была лишней. Вдалеке слабо слышался плеск воды, ухо слабо различало шепот волн, но и в звуках было что-то неладное. Порой мне казалось, что всё доносится до меня словно по неисправной телефонной линии, звуки искажались, так что я с трудом мог отличить звук собственных шагов от далёкого морского гула.
Спустя час или чуть менее дома кончились, каменная дорога сменилась песчаной, которая шла через небольшую рощицу. Деревья, растущие в ней, были мне незнакомы, они в какой-то мере напоминали берёзы, но стволы были гораздо толще и вместо привычного черно-белого рисунка были какого-то совсем болотного цвета. Трава вдоль дороги была пожухлой, то тут, то там росли крупные фиолетовые цветы на тоненьких зелёных стебельках. Соцветием они были немного похожи на репейник, а вот листья у них были длинные, резные и с белыми продольными полосками посередке. Я наклонился и не без труда сорвал один цветок, слегка измазав пальцы липким красноватым соком. Аромат у цветка был слабо выраженный, сладковатый, но в то же время отчетливо отдающий каким-то лекарственным запахом. Это сразу воскресило в моей памяти все мои мытарства по многочисленным детским больницам, врачей, которые не хотели меня слушать иначе как за дополнительную денюжку, аптеки, в которых никогда не было требуемых лекарств, а если и были, то ни в коем случае не по бесплатному рецепту. Я вспомнил, как посреди ночи мне потребовалось вызывать скорую к Насте, и как врачи этой скорой долго не могли найти наш дом, а когда они, наконец, вошли в квартиру, я выяснил, что старший врач пьян, а медсестра с трудом поддерживает его под руку. Вспомнилось и весёлое — моя дочь, которая пока я спал, тайно похитила карандаш с зелёнкой и умудрилась живописно оформить клеенку на кухонном столе. Я усмехнулся, думая о своей озорнице, а потом пошли-поехали воспоминания о прочих Настюхиных художествах. Как-то раз к нам в гости пришла моя институтская подруга со своим оболтусом, и пока мы мирно попивали на кухне чай, наши отпрыски рисовали гуашью на шторах. Я даже не смог толком внушить Насте, что это нехорошо, потому как сам накануне с восторгом рассказывал ей про русских живописцев, братьев Васнецовых, которые рисовать учились сыздетства. Кажется, я не слишком хорошо сумел объяснить дочери, что такое холст…
Покуда я так размышлял, невольно улыбаясь, вспоминая забавные Настины выходки, тропинка стала уже, деревья поредели, и я шел уже по вересковой пустоши. Большая часть моего детства прошла на карельском перешейке и розовато-сиреневые соцветия вереска были для меня также дороги и близки, как и кусты черники, в изобилии растущие вокруг нашей дачи. Иногда мы приезжали на дачу зимой, и не могу выразить, какое это было удовольствие видеть мохнатые зелёные веточки, пробивающиеся наверх через толщу снега! Я вообще довольно легко привязываюсь к неодушевлённым предметам, и часто за границей я веселился как ребёнок, видя знакомое растение, так что сейчас я искренне радовался вереску, в изобилии растущему на голой земле. Впрочем, неверно будет сказать, что земля была совсем уж голой, то тут то там кучно росли фиолетовые цветы, которые оттеняли вересковые кустарнички. Под чахлым деревом, напоминающим осину, ютился кремово-малиновый люпин, на мой взгляд удивительно красивый цветок, который в изобилии растёт практически в каждом саду. Рядом с нашей дачей в так называемой зелёной зоне были целые заросли синего люпина. Мы безжалостно выдирали мясистые стебли, густо облепленные мелкими цветами, и дрались ими, как мечами. Внутри цветка находилась ярко-оранжевая пастообразная пыльца, которая выдавливалась оттуда тоненькой струйкой. Мы почему-то называли эту пыльцу "салютом" и щедро натирали ею щёки, когда играли в театр. Намазываться пыльцой придумала Нинка, которая была вместе с матерью в гостях у подруги-актрисы и слышала рассказы про театральный грим.
Впоследствии я часто задумывался о том, чем же я руководствовался, когда срывал малиновый люпин, но единственное, что приходит мне в голову, так это внезапно возникшее желание что-то держать в руках. Когда я неуверен в себе, когда ситуация выходит у меня из-под контроля, одним словом, когда от моих действий ничего не зависит, я стараюсь чем-то занять руки. В моём кабинете у меня на столе лежит маленькая фигурка из оникса, изображающая мотоцикл, и во время разговора с неприятными посетителями я постоянно верчу её в руках, ощупывая пальцами каждую выемку на мотоцикле. Дома у меня нет специального предмета для таких целей, а когда мне приходилось просиживать ночи рядом с кроватью больного ребёнка, я хватал первое, что попадётся под руку. Обычно это была какая-нибудь мягкая игрушка. Когда Настя сильно заболела гриппом, я два дня подряд не отходил от её кроватки и всё вертел в руках красную плюшевую лошадку, которую сам подарил дочери на какой-то праздник. Почему-то когда Настя выздоровела, я буквально возненавидел эту лошадь, потому что каждый раз, когда я брал её в руки, она напоминала мне дочь, мечущуюся в жару, врачей, которые кололи её, маленькую, несколько раз в день. Я уже говорил, что к вещам я всегда относился с трепетом, испытывая к некоторым крепкую привязанность, а к другим натуральное отвращение. Сейчас я уверен, что когда мы близко контактируем с вещами, мы передаём им частичку самих себя, своих ощущений, свои мысли и некоторые чувства. Например, где бы я не был, когда я надеваю связанный руками моей дочери шарф (и шарф совершенно нелепый, ведь я уже говорил, что моя Настя далеко не рукодельница), я снова чувствую себя дома. Как наяву вижу Настю, которая вязала этот шарф так долго, что я уже начал над ней посмеиваться, нашего полосатого кота, спящего у её ног и самого себя, сидящего за какой-то книгой. Я сорвал малиновый люпин совершенно машинально, особо не думая о том, для чего я это делаю, а когда немного подержал его в руках, понял, что мне стало гораздо спокойнее. Будто бы люпин забрал все мои сомнения, весь страх, я почувствовал себя куда как более уверенно.
