Дюны
Душа моя, ты не ищи бессмертия.
Лучше возьми всё что можно от жизни.
Пиндар
На следующий день Уилл с Лирой снова отправились на прогулку; они говорили мало, им просто хотелось побыть вместе. Вид у них был ошеломленный, точно они никак не могли опомниться после какого-то радостного потрясения; двигались они медленно и почти не замечали ничего вокруг.
После полудня стало припекать, и они, вволю набродившись по широким холмам, вернулись в свою золотисто-серебряную рощу. Там они разговаривали, купались, ели, целовались, а потом лежали в счастливом забытьи, бормоча что-то такое же бессвязное, как и их мысли, и буквально таяли от любви.
Вечером они в молчании поужинали с Мэри и Аталь, а поскольку было по-прежнему довольно жарко, решили сходить к морю в надежде на прохладный бриз. По берегу реки они спустились на широкий пляж, который блестел под луной; прилив только что начался.
Они легли на мягкий песок у подножия дюн, и тут раздался необычный птичий крик. Их головы разом повернулись, потому что так не могла бы кричать ни одна птица из этого мира. Откуда-то сверху, из полумрака, донеслась мелодичная трель, а с другой стороны ей в ответ послышалась другая. Восхищенные, Уилл с Лирой вскочили, чтобы рассмотреть певцов, но увидели только два маленьких темных силуэта, которые то спускались ниже, то снова взмывали вверх, не переставая радовать их красивыми, переливчатыми, бесконечно разнообразными руладами.
А потом, подняв крыльями небольшой фонтанчик песка, первая птица уселась в нескольких метрах от Уилла.
— Пан?.. — промолвила Лира.
Он имел вид голубя, но его цвет, темный, нелегко было определить при свете луны; во всяком случае, он хорошо выделялся на белом песке. Другая птица все еще кружила над ними, не прекращая песни, а затем спустилась и села рядом с первой — тоже голубка, но перламутрово-белая и с темно-красным хохолком.
И тогда Уилл понял, что значит видеть своего деймона. Когда она слетела вниз и села на песок, его сердце сжалось и тут же снова забилось ровно — ощущение, которое ему не суждено было забыть. Даже через шестьдесят с лишним лет некоторым его воспоминаниям предстояло остаться такими же яркими и живыми, как раньше: пальцы Лиры, вкладывающие ему в рот ароматную мякоть под серебристо-золотыми деревьями; ее теплые губы, прижимающиеся к его губам; то, как его деймона нежданно-негаданно вырвали у него из груди на пороге страны мертвых; и сладкая правота его возвращения к нему у подножия залитых лунным светом дюн.
Лира подалась к ним, но тут Пантелеймон заговорил.
— Лира, — сказал он, — прошлой ночью к нам прилетала Серафина Пеккала. Она многое нам рассказала, а потом вернулась к цыганам, чтобы помочь им найти сюда дорогу. Скоро здесь будут и Фардер Корам, и лорд Фаа, и все остальные…
— Пан, — огорченно воскликнула она, — ах, Пан, ты несчастлив… в чем дело? Что случилось?
Тогда он изменился и подбежал к ней в облике снежно-белого горностая. Другой деймон преобразился тоже — в это мгновение сердце Уилла словно дало легкий перебой — и стал кошкой.
Прежде чем подойти к нему, кошка заговорила. Она сказала:
— Ведьма дала мне имя. Раньше у меня не было в нем нужды. Она назвала меня Кирджавой. Но сейчас слушайте — выслушайте нас…
— Да, вы должны нас выслушать, — поддержал ее Пантелеймон. — Это трудно объяснить.
И, говоря по очереди, они рассказали им все, что узнали от Серафины, начиная с истины о новой природе самих детей — с того, что они невольно обрели присущую ведьмам способность разлучаться со своими деймонами, не теряя при этом единства с ними.
— Но это еще не все, — добавила Кирджава. А Пантелеймон воскликнул:
— Ах, Лира! Прости нас, но мы должны сказать тебе то, что знаем теперь…
Лира была искренне озадачена: она не помнила, чтобы Пан когда-нибудь перед ней извинялся. Взглянув на Уилла, она увидела у него в глазах такое же откровенное недоумение.
— Ладно, — сказал он. — Говорите, не бойтесь.
— Это касается Пыли, — сказал деймон-кошка, и Уилл подивился тому, что часть его самого может сообщить ему что-то, чего он не знает. — Она вся — вся, какая только есть во вселенной, — утекала в ту бездну, которую вы видели. Потом она почему-то перестала туда течь, но…
— Это был тот золотой свет, Уилл! — перебила Лира. — Помнишь, как он падал в пропасть и исчезал там… Так это была Пыль? Правда?
— Да. Но существуют и другие пути, по которым уходит Пыль, — продолжал Пантелеймон, — а этого быть не должно. Жизненно важно, чтобы она сохранилась в мире и не исчезла, потому что иначе все доброе захиреет и погибнет.
— Но куда она утекает сейчас? — спросила Лира.
Оба деймона посмотрели на Уилла и его нож.
— Всякий раз, когда мы открывали окно, — сказала Кирджава (и Уилл снова ощутил легкий прилив восторга: Она — это я, а я — это она ), — всякий раз, когда кто-нибудь открывал новое окно между мирами — неважно, мы или члены Гильдии, — нож прорезал выход во внешнюю пустоту.
В ту же самую пустоту, что и в бездне. Мы этого не знали. И никто не знал, потому что щелочка получалась слишком тонкой, чтобы ее увидеть. Но Пыль вполне может вытекать через нее. Если закрыть окно сразу, много Пыли вытечь не успеет, но ведь есть тысячи окон, которые так никто и не закрыл. Значит, все это время Пыль вытекала из миров наружу, в ничто.
В сознании Уилла и Лиры забрезжила смутная догадка. Они боролись с ней, пытались отогнать ее, но она была точно серый свет, что разгорается в небе и мало-помалу уничтожает звезды: это понимание проникало под все барьеры, которые они воздвигали на его пути, просачивалось сквозь все завесы и огибало все заслоны, которыми они пытались от него защититься.
— Каждое окно, — прошептала Лира.
— Все окна до последнего… они должны быть закрыты? — с трудом выговорил Уилл.
— Все до последнего, — подтвердил Пантелеймон шепотом, как Лира.
— Нет, — пробормотала Лира, — нет, не может быть…
— Это значит, что мы должны покинуть свой мир и остаться в Лирином, — сказала Кирджава, — или Пан с Лирой должны покинуть свой и остаться в нашем. Другого выхода нет.
И тогда безжалостный дневной свет ударил их по глазам в полную силу.
И Лира закричала. Прошлой ночью крик совы-Пантелеймона напугал всех слышавших его крохотных тварей, но его нельзя было даже сравнить с тем отчаянным воплем, который вырвался сейчас у Лиры. Он ошеломил деймонов, и Уилл понял почему. Они не знали всей остальной правды — той, что стала известна Уиллу и Лире за время разлуки с ними.
