Джокертаун разваливался на части, погибал в огне и крови. По улицам расползался едкий слезоточивый газ. К полуночи на помощь призвали солдат Национальной гвардии, которым были розданы боевые патроны. Сенатор Хартманн обратился к тузам, работавшим на правительство, с призывом помочь в урегулировании ситуации.
Великая и Могучая Черепаха реял над улицами, как какая-нибудь военная машина из «Войны миров» Джорджа Пала, и разметывал противников в стороны. Как и многие другие тузы, он не встал ни на чью сторону и употреблял свои способности на то, чтобы пресекать столкновения. За воротами клиники Тахиона (где к часу ночи практически все палаты были заполнены до отказа, и доктор начал укладывать раненых прямо в коридорах) Черепаха поднял в воздух искореженный горящий «Мустанг» и швырнул его в воду, точно ослепительный метеорит, за которым тянулся шлейф искр и дыма. Потом промчался над Саус-стрит, и мятежники и солдаты разлетелись в разные стороны, точно отброшенные лемехом гигантского незримого плуга.
На 3-й улице солдаты покрыли джипы проволочной сеткой и прикрепили к радиаторам своих машин большие мотки колючей проволоки. С их помощью они разгоняли джокеров с проспекта на боковые улочки. Костры, загоревшиеся сами собой по воле какого-то неизвестного джокера, воспламенили бензобаки джипов, и солдаты с криками бросились врассыпную, пытаясь на ходу затушить занявшуюся униформу. Сухо затрещали ружейные выстрелы.
Неподалеку от Чатем-сквер шум восстания перерастал в неимоверный, оглушительный рев — это Плакальщик, весь в желтом, шагал по охваченным хаосом улицам и стенал, и в его вое сливались все те крики, что он слышал за сегодняшний вечер, многократно усиленные и отраженные. Джокеры, попадавшиеся Плакальщику на пути, затыкали уши и разбегались от этого убийственного вопля. Окна разлетались вдребезги, когда Плакальщик переходил на визг; стены содрогались, когда он басисто всхлипывал.
— Остановитесь! — ревел он. — Расходитесь по домам, вы все!
Черная Тень, открыто признавший себя тузом всего несколько месяцев назад, очень быстро дал понять, кому сочувствует. Некоторое время он молча наблюдал за стычками. На Питт-стрит, где горстка обложенных со всех сторон джокеров при помощи насмешек, пустых бутылок и прочего подручного хлама сражалась против взвода солдат с водометом и штыками, Черная Тень ввязался в бой. Улица в радиусе приблизительно двадцати футов мгновенно погрузилась в кромешную тьму. Непроницаемый мрак не рассеивался минут десять. Из облака черноты послышались вопли, и джокеры бросились в разные стороны. Когда темнота расступилась и от влажной мостовой вновь отразились огни фонарей, солдаты обнаружились лежащими на асфальте без сознания, а водомет, никем не управляемый, изрыгал упругий поток прямо в сточную канаву.
Сандра видела эту схватку из окна своей квартирки. События этой ночи нагоняли на нее страх. Чтобы заглушить его, она отвинтила крышку с бутылки «Джека Дэниелса», стоявшей у нее на комоде, и отпила изрядный глоток прямо из горлышка. От жгучего напитка перехватило дыхание, и она утерла губы ладонью. Каждый мускул в ее теле протестовал. Искривленные артритом руки и ноги при каждом движении пронзала мучительная боль.
Женщина легла в постель. Но сон не шел: шум восстания проникал в открытое окно, ее преследовал запах гари, на стенах плясали дрожащие отблески пламени. Она боялась, как бы ей не пришлось бежать из дома.
В дверь ее квартиры негромко постучали. Сначала Сандра даже не была уверена, что ей это не послышалось. Но стук повторился, негромкий и настойчивый, и она со стоном поднялась.
Едва она приблизилась к двери, как мгновенно поняла, кто за ней. Ее тело, Суккуба, сказала ей это.
— Только не это, — прошептала Сандра. — Только не сейчас.
Хартманн снова постучал.
— Уйди, Грег, прошу тебя, — проговорила она, прижимаясь к двери, совсем тихо, чтобы он не уловил старческого тембра ее голоса.
— Суккуба? — Его возбуждение и настойчивость захлестнули ее.
«Почему сейчас? Почему здесь? Господи, я не могу допустить, чтобы он увидел меня в таком виде, а он не уйдет».
— Подожди минутку, — проговорила Сандра и раскрыла клетку, в которой томилась Суккуба. Ее тело начало изменяться, и она почувствовала, как водоворот его страсти затягивает ее все глубже, пробуждая в ней желание. Сандра содрала с себя лохмотья Сандры, отшвырнула их в угол. И приоткрыла дверь.
Грег был в маске — нелепо скалящееся в улыбке клоунское лицо. Эта ухмылка бросилась ей в глаза, едва он переступил порог. Мужчина не произнес ни слова; его руки уже расстегивали брюки и вытаскивали твердеющий член. Он не удосужился даже раздеться, не говоря уж о предварительных ласках, просто повалил ее на пол и грубо овладел ею; хрипло дыша, Грег вонзался в нее снова и снова, и Суккуба под ним задвигалась ему в такт с той же яростью. Он не любил, а насиловал: его пальцы терзали ее маленькие упругие груди, ногти оставляли кровоточащие следы. Хартманн стискивал ее соски до тех пор, пока она не закричала, — в эту ночь он жаждал причинить ей боль, хотел, чтобы женщина извивалась и плакала, но в то же время была добровольной жертвой. Он хлестал ее по щекам; когда же любовница попыталась прикрыться от него ладонями, утереть текущую из носа кровь, с силой выкрутил ей руку.
Когда все было кончено, Грег встал над ней, глядя на нее с высоты своего роста. Клоунская голова все так же бездушно ухмылялась; его собственное лицо за маской было скрыто от нее. Сандра могла разглядеть лишь его глаза, блестевшие в прорезях маски.
— Так было нужно, — сказал он. В его голосе не было раскаяния.
Суккуба кивнула; она это знала и смирилась с этим. Сандра, заточенная у нее внутри, завыла.
Хартманн застегнул брюки; его рубаха спереди была выпачкана кровью.
— Ты вообще понимаешь? — спросил он ее. Его голос был нежным и спокойным; он молил выслушать его и разделить с ним его боль. — Ты — единственная, кто принимает меня таким, какой я есть. Тебе неважно, что я сенатор. Мне не нужно… — Грег умолк и принялся приводить себя в порядок. — Ты любишь меня. Я чувствую это. Я нужен тебе, и я ничего для этого не сделал. Жаль, что… — Он пожал плечами. — Ты нужна мне.
Возможно, все дело было в том, что Сандра не видела его лица. Или — в его грубости, в том, что раньше он неизменно был с ней так нежен, но в этот раз Суккуба чувствовала его как никогда прежде. В тот миг, когда он оторвался от нее, распластанной на полу, женщина уловила его мысли, и то, что она почувствовала, заставило ее задрожать, несмотря на немыслимую жару. Грег думал о восстании, и в мыслях его не было ни отвращения, ни озабоченности — лишь жгучее наслаждение и удовлетворение от того, что у него все получилось.
