Ледяные пальцы стиснули её — горячие и подрагивающие.
— А говорила… надоел… — он едва шептал.
— Ты… — обережница смотрела в мутные от боли голубые глаза, на подрагивающие в улыбке губы… — Ты притворялся?!
Если бы Лесана могла сейчас его убить, то убила бы, не раздумывая, но она слишком хорошо помнила, как это больно, когда он мертв.
— Ты…
Она попыталась его оттолкнуть, но Лют с неожиданной силой дернул её к себе за затылок, а потом перекатился, подминая, накрывая собственным телом.
Девушка чувствовала горячую кровь, сочащуюся из его ран, пропитывающую её одежду.
— Я не притворялся, — тихо сказал он, уткнувшись носом ей в шею. — Есть же глупые девки… От боли сомлел.
Оборотень говорил, будто без прежнего усилия. Ну да, верно. Он ведь постоянно смеялся и твердил, что на волках всё заживает быстрее, чем на собаках. А Дар Лесаны ему помог. Но если бы она пришла позже? Если бы не успела?
— Как же ты пахнешь… — прошептал Лют, выдыхая запах её кожи — запах пота, крови, железа, мокрой волчьей шерсти, запах, которым она напиталась за время боя, запах медленно покидавшего её страха.
Она обхватила его за плечи и прижалась всем телом.
Дура. Какая же дура! Он ведь не человек. И человеком никогда не станет.
Словно в подтверждение этих мыслей, Лют медленно, с наслаждением лизнул её неведомо как оцарапанную в схватке шею.
— Вкусная…
Лесана закрыла глаза, чувствуя, что слёзы по-прежнему текут и текут из-под ресниц. Не человек. Не человек…
И когда жесткие губы коснулись её губ, она разрыдалась, не в силах больше сдерживаться. Разрыдалась, прижавшись лбом к его лбу, вцепилась в задубевшую от крови рубаху. И, казалось, все слезы, непролитые за пять весен жизни в Цитадели, выплескивались из неё именно сейчас.
Уходила из сердца, смытая этой полноводной рекой, Айлиша, уносило глубокую вину перед Тамиром, страх и беспомощность перед Донатосом… Солёный поток вымывал из души боль по Дарине, по Эльхе, по родителям и сёстрам, для которых стала чужой, по сгинувшей без возврата юности, по утерянной тогда же первой любви, по гибели друзей…
Лют стискивал обережницу за плечи, а она тряслась и никак не могла успокоиться. Потому что боль хлестала из неё потоком, неслась неудержимой волной, заставляя захлёбываться, опустошая и освобождая сердце для того, кто не мог, не должен был в нём поселиться. Для волка, который не поймешь, когда врёт, а когда говорит правду. Для её волка.
— Вот есть же дуры, — шептал оборотень, вжимая Лесану в себя.
* * *
В тот миг, когда Серый упал Светла внезапно перестала блажить и рваться. Ослабла в руках Стреженя. Поникла. Ратоборец отпустил её, потому что сам едва не валился от усталости. Девка упала на колени рядом с волчьей тушей, уткнулась носом в жесткую шерсть и затихла. Она лежала так едва не оборот. Не плакала, не кричала… Про неё даже и позабыли — хватало более насущных забот. Дружинные ребята помогали целителям с ранеными, колдуны упокаивали павших.
Донатос уже вернулся от телеги с мертвецами, а блаженная по-прежнему лежала на окоченевшем волке.
— Светла, — присел рядом с ней крефф, осторожно убирая с лица девушки растрепавшиеся волосы. — Хватит лежать. Поднимайся.
Она смотрела сквозь него.
Колдун взял блаженную за плечи и попытался поднять. Она не сопротивлялась — безвольная, словно тряпичная кукла. Донатос отвел её в сторону и кивнул ребятам, чтобы уносили оборотня. Однако едва те приблизились, Светла вцепилась обережнику в рубаху и засипела сорванным голосом:
— Не трогай его, не трогай, не трогай!
Несчастная тряслась и глядела на креффа с такой мольбой, словно бы люди задумали хоронить её брата живым:
— Я виновата, виновата-а-а-а!!! — хрипела она, глотая слезы.
— Светла, Светла, — успокаивал дурёху колдун. — Ни в чем ты не виновата. Успокойся…
Но девушка по-прежнему цеплялась ледяными скрюченными пальцами за его рубаху и надсадно шептала:
— Я знала, знала… Тот, тот другой всё вывернул, всех искалечил. И меня, и тебя, и его. Всех. Я знала… я виновата…
Она дрожала, словно в остуде. Потом увидела, как несколько парней опять подхватили тушу волколака, пошатнулась, протянула руки к окровавленному зверю и тихо заплакала:
— Хвостик, Хвостик… Пожди чуть-чуть… Хво-о-о-остик…
Донатос прижал скаженную к себе, а она беспомощно повисала у него на руках, по-прежнему силясь дозваться того, кто давно её не слышал. Колдун обнимал дурочку, гладил по спутанным волосам, пытался увести, но она, снова вскидывалась с безнадежным отчаянием и шептала прерывисто, взахлеб:
— Он же брат мой! Брат единоутробный! Тот меня ума лишил, а его сердца! Не виноват он… — и снова озиралась, искала глазами мертвого волка, сипела: Хвостик, хвостик, пожди меня…
Крефф не понял, кто кого чего лишил, не понял, о чём она шепчет.
— Не успела я, — тряслась Светла. — Не успела-а-а…
У колдуна рвалось сердце, но он не понимал её. Видел лишь: девка лишилась последнего ума. Она и без того была рассудком скорбная, а уж после побоища нынешнего вовсе тронулась.
Дурочка едва стояла, он опустил её на землю, а она на коленях, путаясь в подоле рубахи, поползла к оборотню. Донатос не нашел в себе сил удержать. Подумал — пусть поймет, что мёртвый, выплачется, ей легче станет.
Девка же вцепилась в шерсть волколака, начала трясти, звать хриплым прерывистым шепотом:
— Светел, Светел… я же чуть не успела! Хвостик!
Страшно и больно было глядеть на её отчаянную скорбь.
Лишь когда тонкие пальцы провалились в остывшую уже ножевую рану, Светла смолкла. И долго-долго разглядывала черную от крови ладонь. А потом разом словно угасла. Легла рядом с остывшей тушей, прижалась щекой к впалому волчьему боку, и закрыла глаза.
Она уже не плакала, когда её подняли. Не лопотала, когда отнесли и уложили на одну из телег. Не отзывалась, когда окликали по имени, когда тормошили. Смотрела перед собой и молчала. Словно оцепенела.
— Светла, — тихо звал Донатос. — Светла…
Девушка безмолвствовала. И не было больше в её глазах ни безумия, ни слез, ни переливчатых разноцветных искр. Только пустота.
* * *
Клесха, крепко схваченного повязками, бледного до синевы, но живого и злющего устроили в одном из возков. Главе рассказывали о потерях.
Волкам удалось разорвать трёх лошадей и четвертую спугнуть в чащу. Две телеги сгорели, третья была перевернута и разломана. Раненых сочли много — человек пятнадцать, а то и больше, целители уже с ног сбились. Погибли семеро дружинных парней и двое ратоборцев — Гляд и Сней. Стало быть, остались Печища с Любянами без воев.
