Вот и ладненько.
Пусть на благо государства поработают, а то лишь знают — в Думе посохами по полу лупить, да бородами мести!
Без них проблем хватает. Ох и хлопотное дело сие — управление государством!
* * *
Михайла, кстати, и не думал отговаривать Яна от женитьбы. Наоборот, видел на своем примере, что зла тут быть не должно. Ну, русская. Ему ли жаловаться? Он с Марией такое счастье обрел, на кое и не надеялся.
Незнатного рода?
Тут уж как поглядеть. Все мы от Адама и Евы, рода древнее еще и не придумано. И зная шурина — девочка хотя бы дворянка. Пусть и из захудалых.
Расспросил про крымчаков, поблагодарил за службу… Ян первый заговорил о личном.
— Государь, жениться хочу.
— На Элене?
— Да.
— Мария…
— Уже в монастыре. Как ребенок родится, так через три месяца ее и постригут.
Михайло пожал плечами.
— Не буду говорить, что мне ее жаль. Марию я бы ей никогда не простил, терпел бы ради тебя — и только. Но если уж ты эти путы сбросил… Почему‑то мне кажется, что Элена тебя не предаст. Русские женщины — добрые, умные и верные. Я по своей жене сужу…
Улыбка у Яна была грустной.
— Неужто я так много желал, государь? Жену, любовь, дом, детей…
— Марии хотелось большего. Не думай о том, лучше порадуйся, что не оказался на всю жизнь связан с лживой и коварной женщиной.
— Пока мне еще больно.
— Тогда не торопись с Эленой. У вас вся жизнь впереди.
— Мы пока и не торопимся. Но она моя невеста. И я хочу, чтобы к ней относились соответствующе.
— Я поговорю с женой. Она займется придворными.
— Благодарю.
Мужчины неплохо понимали друг друга. Им обоим не хотелось власти, но Михайле она свалилась на плечи. А Ян… да он был счастлив своим местом гетмана! Его дело — воевать за свою родину, и воевать отлично! Заниматься любимым делом. А дома его будут ждать жена и дети.
Мало?
Поверьте, это очень много.
* * *
— Отче, — Алексей смотрел холодно и твердо. Голубые глаза как льдом выморозило. — Не должно быть в православной церкви людей, кои грамоте не разумеют!
Питирим смотрел грустно. Ну, бывает. Не все в грамоте крепки, кто и молитвы на память заучивал.
— Главное, что в вере они тверды, государь.
Отговорка была хорошей, только вот почему‑то государя не устроила.
— А в грамоте? Прочитать иные писульки не можем! И это те, кто свет нести должен.
— Свет веры, государь.
— Отче, как можно говорить о Священном Писании, когда писать не умеешь? Так дело не пойдет. Деньги найдете на хорошее дело. Я знаю, сколько и чего принадлежит церкви. Чтобы через десять дней у меня на столе лежал подробный отчет. Сколько у нас безграмотных попов, которые таких же безграмотных людей воспитывают? Что вы намерены сделать, чтобы им помочь? Либо вызывайте в монастыри и обучайте, чтобы они хоть Псалтырь могли прочесть, либо кого‑то в помощь направляйте на время, дело ваше. Но спустя два года я хочу, чтобы при каждом храме были люди, способные обучить крестьянских детей хотя бы основам счета и грамоты.
— Тяжко сие будет, государь.
Питирим не то, чтобы сопротивлялся — он просто не понимал. И в этом непонимании был опасен. К чему крестьянам грамота?
Да ни к чему, им пахать и сеять надобно.
К чему всех попов обучать? Рано или поздно то само произойдет. А пока… Молиться — молятся, верить — веруют, ну и что еще надобно?
Алексей вздохнул. Провел рукой по лбу, убирая непослушную золотистую прядь. И тихо заговорил.
— Пойми, отче, я ведь не просто так гневаюсь. Из‑за безграмотности да глупости многие беды проистечь могут. Скажут человеку, что написано красное, он и поверит. А там вовсе даже синее. Ты знаешь, что началось, когда Никон церковные книги править стал, сам видишь. Трещина ширится, остановить ее сложно, сумеем ли — не знаю. А отчего?
— Потому что некоторые по недомыслию своему…
— Во — от. А отчего сие недомыслие? Да от безграмотности. Кого книги править приглашали? Да иноземщину! Своих мудрых людей не нашли? Али языка не знали? Вам веру православную во все концы мира нести, а вы? Да у турок последний мулла — и тот грамотен. Стыдно, отче…
Питирим только головой покачал.
— Стар я уже для твоих нововведений, государь. Стар, немощен… На покой мне пора.
Алексей пожал плечами.
— Удерживать не буду. Но года два еще постарайся продержаться. А там и Адриан сможет в силу войти, вожжи из рук твоих принять. Сам понимаешь, царь с Храмом воедино стоять должны.
— Э, нет, государь, — Питирим понимал, что может поплатиться за этот разговор, но и удержаться не мог. — Ты не воедино с Храмом стоять хочешь, ты желаешь, чтобы Храм то говорил, что тебе угодно. А это вовсе даже другое. Так ты и вовсе церковь подомнешь, а ведь это неправильно. Мы для того и созданы, чтобы…
— Между людьми и Богом быть? Отче, я сейчас может, резко выскажусь, только и ты меня пойми. Да, ваше место между людьми и Богом. И я за то, чтобы православная церковь века стояла, чтобы воссияла, чтобы никому и в голову не пришло, что Бога может, и нет, или иной он какой‑то…
— Богохульство…
Питирим едва шевелил белыми губами. Алеша покачал головой.
— Есть ведь нехристи, есть. Сам знаешь. А чего иезуиты стоят? Тот же Симеон? Мало тебе?
Мало не было.
— А ведь священник. Старцем прозывался… И? Неужто не позорит он это слово?
Крыть было нечем. Еще как позорит.
— А вы должны так себя поставить, чтобы никому, ни католику, ни гугеноту, даже последнему богохульнику в голову не пришло такое подумать. Чтобы каждый человек был уверен, что слово православного священника — оно дороже алмаза. Только вот дело это не одного дня. И даже не десяти лет. Внуки наши до того доживут ли?
Питирим слушал, а глаза оставались сомневающимися.
— Понимаю, ты пока не веришь мне — и верно то. Власть и не таких, как я, ломала. Сумею ли удержаться?
— Сумеешь ли, нет ли, выше тебя, государь, все равно никого нет на Руси.
— Бог есть. И совесть. Сумею ли пред ними ответить, когда рядом с отцом лягу?
И на миг проглянуло такое…
Не государь сидел перед Питиримом, нет. Не полновластный правитель земли Русской. Просто юноша, на которого свалилось небо — и сейчас он пытался его удержать. И найти хоть где‑то помощь, потому что никому, никому не дано выдержать под тяжестью свода — в одиночку. Объяснить, заставить понять, просто сделать…
Отзовитесь же! Вы же умные, мудрые, взрослые… неужели не ясно, что это — необходимо!?
Как крик в темноте!
Кричи, не кричи…
Питирим поклонился еще раз, пряча под приспущенными веками свое понимание.
