заговорила ещё тише. — Ну, когда они… когда всё начнется. Ты не смотри на меня, ладно? Закрой глаза. Мне так будет легче. Это же скоро закончится. Главное, ничего им не сказать, хорошо? А всё остальное…
Кир упрямо замотал головой.
— Ника, пожалуйста, послушай меня. Всё равно там уже всё почти раскрылось. Я им скажу, и тогда они нас просто убьют. Быстро убьют. Мы уже всё равно ничего не изменим. Но тебе не придётся пройти через всё это…
— Нет, Кир. Придётся, — как она умудрялась говорить так спокойно и уверенно, Кир не понимал. — Всё равно придётся. Ты же видишь, они не остановятся.
— Эй вы там, голубки, хорош ворковать, — хохотнул Костыль. — Чего вы там трёте?
— Он ей инструкции даёт, как ноги ловчее раздвигать, — заржал Татарин.
Ника закусила губу, приблизилась вплотную к Киру и заговорила ещё тише, почти в ухо.
— Я, знаешь, что придумала. Я, когда они… когда… в общем, я закрою глаза и буду думать про старую шхуну, затерянную во льдах. Там, наверное, очень красиво — бескрайний снег, всё белое-белое… и солнце, тоже белое и слепящее. И очень холодно. Папа говорил, что на Крайнем Севере было так холодно, что даже слезинки замерзали. И пар изо рта шёл. И там были сильные люди. Сильные и смелые. Их тоже ждала смерть. Но они не сдавались, шли вперёд…
«Она же меня утешает, — внезапно дошло до Кира. — Рассказывает всё это для того, чтобы я отвлёкся, чтобы мне было легче. Она сейчас думает обо мне».
И мысль эта, понимание того, какая сила таится в этой хрупкой девочке, не физическая (те двое, что сейчас лениво дулись в карты в паре метров от них, были сильней её, да что там, даже он, Кир, избитый и, скорее всего, покалеченный, был сильней), а моральная, духовная сила, изгнало всё остальные — и боль, и страх, и отчаяние. Это было непостижимо — она знала, что с ней вот-вот случится самое страшное, что вообще может произойти, и несмотря на это сидела тут, рядом и утешала его.
— Я тоже буду думать об этой шхуне, — тихо проговорил он.
— Ты закрой глаза, не смотри, не слушай. Просто думай об этом. И мы как будто будем вместе, когда… Ты понимаешь?
Кир кивнул. Он представил бескрайнюю белоснежную степь, ледяные торосы, вздымающиеся острыми обломками, зажавшие со всех сторон старинный корабль, тёмный, почти чёрный на фоне холодной и смертельной белизны. Суровых мужчин в плотной меховой одежде, деловито грузящих сани. И почему-то стало светлей, словно кто-то большой и невидимый коснулся их лёгким сияющим крылом, и этот свет озарил Никино лицо — тонкое, полупрозрачное, с тихим свечением, идущим откуда-то изнутри неё. Кир увидел, что она плачет. Крупные, чистые слёзы катились из любимых серых глаз, оставляя за собой неровные светлые дорожки, смывая грязь, отгоняя гнусность и мерзость пошлых слов, долетающих до них из того угла, где сидели Татарин с Костылём. Киру мучительно захотелось коснуться её лица, но он не мог — ему оставалось только смотреть на неё.
Свет внезапно померк. В проёме открытой двери показалась мужская фигура.
— Ну, как вы тут? — голос вошедшего был тускл, нетороплив и даже сладок что ли, стекал жидкой приторной патокой, заляпывая всё вокруг.
Кир узнал, кто это — Антон Сергеевич, тот, что обещал ему, вернее, им, кое-что страшнее смерти, — и сжался, собираясь с силами. Да, сейчас оно и начнётся, то, что страшней, вот сейчас…
— Всё в полном ажуре, Антон Сергеевич, — отозвался Татарин. — Девка уже заждалась…
Он, а вслед за ним и Костыль, поднялись в полный рост.
Мужчина ничего им не ответил, сделал несколько шагов вперёд, рассматривая Нику и Кира, сидевших у дальней стены. Настороженно замер.
— Шороха мы скрутили, — Костыль бесшумно вырос за спиной вошедшего. — Девчонку не трогали, как вы и велели.
Антон Сергеевич кивнул и приблизился. На его лице, не страшном, а в общем-то обычном и неприметном, блуждало странное выражение, тонкие губы змеились в ласковой, словно приклеенной улыбке, а глаза оставались холодными и равнодушными.
— Ну, здравствуйте, Ника Павловна, — вкрадчивый и мягкий голос заструился тонким ручейком. — Давно хотел с вами познакомиться, но всё как-то не доводилось. Что ж… разрешите представиться. Кравец. Антон Сергеевич.
Ника слабо дёрнулась, и Кир почувствовал, как по её телу пробежала лёгкая дрожь. Он тоже вспомнил эту фамилию — о нём говорил Сашка Поляков, когда рассказывал о подслушанном разговоре у Рябининых.
— Что ж, вижу, что моя скромная персона знакома даже Нике Савельевой. Самой Нике Савельевой, — улыбка на лице Кравца стала ещё шире. — Хотя я что-то не вижу радости от узнавания. Брезгуете, Ника Павловна? Ай-ай-ай. Батюшка ваш тоже вот брезговал, по недальновидности своей. А зря. Зря.
Он покачал головой, и приклеенная улыбка исчезла с лица.
— Думаете, Ника Павловна, что я монстр? Велел затащить вас сюда. Держать в грязной, вонючей комнате. Не отрицайте. По глазам вижу — так и думаете. А ведь это в корне неверно. Монстр не я. Мы все тут — жертвы обстоятельств. Но, — Кравец замолчал, бросил короткий взгляд на Кира. — Если бы ваш молодой человек оказался более сговорчивым и разумным, вам не пришлось бы сейчас сидеть здесь. Поверьте. Меньше всего на свете я бы хотел, чтобы такая девушка, как вы, тонкая и ранимая, оказалась в такой ситуации. Но ваш друг, увы, не так сильно вас любит. Как нам бы того хотелось.
Кравец негромко хохотнул, обернулся на стоявших рядом Костыля с Татарином, и те, как по команде, дружно подхватили этот смешок. Старательно загоготали, а потом так же разом смолкли под острым взглядом своего начальника.
— Игорь, подвинь-ка ко мне стул. Я видел, там в углу имеется один.
Татарин услужливо бросился исполнять приказ. Притащил стул, смахнул грязь и мусор с сиденья, подставил Кравцу. Тот сел, не глядя. Его равнодушные, ничего не выражающие глаза смотрели на Нику.
— Может, вы, Ника Павловна, повлияете как-нибудь на своего упрямого товарища. А?
Ника молчала. Только вся напряглась, вжалась худеньким острым плечом в плечо Кира. Она словно искала у Кира защиты и одновременно поддерживала его.
— Нам
