Ознакомительная версия.
А Джейран, радостная от сознания перемен, устремилась к Маймуну ибн Дамдаму.
– Погоди, о любимая, – удержал он ее. – Я прислушиваюсь…
Джейран ждала довольно долго.
– К чему ты прислушивался? – спросила она. – И долго ли это будет продолжаться?
– Они беседуют о той странной вере, которая была у озерных жителей и которую Хашим облек в красивые слова из-за своей обиды на Аллаха. И еще они беседуют о том, что воспитанники Хашима почему-то умеют лишь сражаться, а вера, не дающая ничего иного, кроме этого умения, неполноценна. И Хашим оправдывается тем, что он не желал брать из ислама решительно ничего, а все сделать наперекор…
Аль-Мунзир собрал свой отряд и с неудовольствием наблюдал и за Гурабом Ятрибским, чей разговор с Хашимом несколько затянулся, и за Маймуном ибн Дамдамом, который что-то шепотом объяснял Джейран, и за Шакунтой с Барзахом и Салах-эд-Дином, которые, похоже, в пылу своих склок даже не заметили появления летящего джинна.
Отойдя довольно далеко, Гураб Ятрибский и Хашим повернули назад, и когда они вернулись к месту сражения, по их лицам было ясно, что слова сказаны и решение принято.
– О дети арабов! – обратился Гураб Ятрибский к аль-Мунзиру и его людям. – Вы возьмете с собой вот этого человека и привезете его в Хиру. Пусть он поселится там в доме одного из вас и живет, как сам пожелает. Ему сейчас необходимо уединение, чтобы многое обдумать.
– Пусть нам отдадут ребенка – и мы поедем своей дорогой, – сказал аль-Мунзир. – Ты, наверно, заметил, о шейх, что именно из-за ребенка шел спор между нами и ими. Но опасно доверять дитя другим детям, а еще опаснее доверять его той безумной…
Аль-Мунзир указал сперва на мальчиков, окружавших Джейран, а потом – на Шакунту, которая уже не сидела на груди у Салах-эд-Дина, а пыталась вспороть куттаром грудь Барзаха, Салах-эд-Дин же ее удерживал.
– Ребенка мы отдадим Джейран, и пусть это будет ее приданое, если только она не передумает, – Гураб Ятрибский почему-то вздохнул. – Джинн отнесет ее и ребенка в Хиру этой же ночью.
– Пусть будет так, – вздохнул и аль-Мунзир. – Это лучше, чем испытывать его тяготами пути.
– Нас тут десяток мужчин, но мы все вместе не управимся с орущим младенцем, – подтвердил, широко улыбаясь, Джеван-курд. – Когда кто-то из моих сыновей поднимает рев, я бегу из своего харима без оглядки!
– Поезжайте, о друзья Аллаха, – не столько попросил, сколько приказал Гураб Ятрибский. – Вы сделали все, что было в ваших силах.
– А как быть с этими тремя? – Хабрур ибн Оман указал на Шакунту, которая отмахивалась от наступающего на нее Салах-эд-Дина, а удерживал его Барзах.
– Аллах милостив – может быть, он сжалится и над ними, – усмехнулся старый фалясиф. – Одно я вижу ясно – они не нуждаются ни в вашем, ни в чьем другом обществе.
Он поклонился аль-Мунзиру и уверенно зашагал к Маймуну ибн Дамдаму, Джейран и мальчикам.
Хашим, горько вздыхая, глядел ему вслед.
Вряд ли Гураб Ятрибский отдавал ему приказания, и вряд ли называл его плохим наставником, чьи воспитанники усвоили одну лишь науку – нападать и убивать, и вряд ли упрекал его… Но те кроткие слова, что нашел все понявший и многое простивший старый фалясиф, поставили между Хашимом и мальчиками некую преграду. Нарушить ее было невозможно.
– И еще десять человек прибудут к вечеру? – спросил Гураб Ятрибский у девушки. – Ну что же, они – прекрасные мальчики, с умными глазами и чистыми сердцами. Не бойся за них, мне есть чему научить их…
* * *
Они сидели вчетвером у костра, и их трапеза была нищенской. Она состояла из ячменных лепешек и жареного сыра, который пузырился тут же, на горячих углях. В кожаные чашки было разлито белоснежное верблюжье молоко, слегка разбавленное водой, но без меда, как бы приличествовало. Укутанный в аба ребенок спал ногами к огню. Под головой у него лежал полупустой полосатый хурджин, изделие бедуинов.
Джинн Маймун ибн Дамдам был в своем излюбленном облике – четырнадцатилетнего юноши, несколько полноватого, ибо несравненная мягкость боков была в числе достоинств, воспеваемых поэтами, с красивым лицом, обладателя неизменной родинки, которую те же поэты сравнивали с пятнышком мускуса. Свою одежду он, казалось, позаимствовал в богатом купеческом семействе.
Ифрит Грохочущий Гром съежился до пределов человеческого роста, но ничего не мог поделать с красновато-лиловым свечением своего лица сквозь торчащую бороду и свисающие на лоб угольно-черные жгуты волос. Он был, ради соблюдения приличий, в широких шароварах, но босиком. Грудь и руки также слабо светились.
Старый фалясиф, суфий, или кем он там считал себя на самом деле, Гураб Ятрибский был одет так, как одевались в Ятрибе до того, как правоверные стали называть его просто «Медина». Он был в мягкой белой рубахе, в головной повязке вместо тюрбана, и в белой же джуббе с длинным вырезом, а имелись ли под всем этим штаны – Джейран не знала.
Сама она, как и джинн, имела на себе полосатую фарджию, подпоясанную уже не кожаным ремнем с бляхами, а простым кушаком, и тюрбан с нарочно отпущенным подлиннее концом, которым она, привычным уже движением, прикрывала синие знаки на левой щеке.
Джейран понятия не имела, где мудрец, джинн и ифрит развели этот костер, в котором из семи климатов выбрали пустынное место, даже ночью не отдающее полностью накопленного днем тепла, да и почему предпочли дорогим лакомствам ячменные лепешки. Маймун ибн Дамдам мог притащить откуда-нибудь с островов Индии и Китая дворец вместе с невольниками, певицами и поварами. Ифрит также мог доставить своих сотрапезников в более приятное для взора место, чем ночная пустыня. И все же с виду все трое, и мудрец, и джинн, и ифрит, казались очень довольными своими обстоятельствами.
Они укладывали сыр поверх лепешек и ели, запивая молоком, а Джейран молчала, придумывая, как бы обратиться со своей просьбой.
Раз уж старый звездозаконник, пометивший ее синими знаками, погиб, то за избавлением ей следует идти к кому-то другому. А никого более сильного в таких делах, чем Маймун ибн Дамдам или Грохочущий Гром, девушка не знала.
Нельзя сказать, что эти знаки теперь так уж мешали ей. Когда Аллах окажется настолько милостив, что она войдет наконец в харим Ади аль-Асвада, то необходимость прятать их под концом тюрбана исчезнет. Боли они не причиняют, приближенные женщины быстро привыкнут к ним, а что касается аль-Асвада – то, видно, придется всякий раз, ожидая его прихода, гасить светильник. Все это Джейран обдумала заранее, но все же хотела избавиться от знаков, а вместе с ними – и от обременительного положения Шайтан-звезды.
Она не решалась вмешиваться в беседу мужчин – а мужчины как бы забыли о ней, ибо были заняты важным делом. Они считали кувшины.
Ознакомительная версия.
