Эксанта! Яд, разжижающий кровь! Когда-то давно Кай читал о нем — в библиотеке Мастера Ара. Он поймал на себе взгляд Омеркана — глаза принца казались прорезями в меловой маске. Мальчик у его ног скорчился, зажимая царапины на щеке там, где прошлись длинные ногти Солнцеподобного. Кай направил лезвие кинжала прямо в сердце принца и — разжал пальцы. С легким всплеском оружие исчезло в мутном пурпуре бассейна.
В погребах обители Света Милосердного всегда царила прохлада. Там в летнюю жару не прели овощи и фрукты, по три дня не кисло молоко, сидр не грелся и приятно щекотал пересохшие от молитв и работы монашьи глотки. Зимой даже лютые морозы не проникали в глубину подземелья, и лежали варенья-соленья непорчеными в кладовых, зрели бледные сыры, набирались крепости и вкуса тонкие вина — ярлов подарок настоятелю.
Но человек — не картошка. Хотя на третий день сидения на сырой земле Найду стало казаться, что и у него бока и бедра проклюнулись белыми нагими отростками. Штрафная камера, куда его бросили, была земляным мешком пяти шагов в длину, одного в ширину — в дальнем конце и трех — у стены с дверью. Окон здесь не предусматривалось. Отхожим местом служило погнутое ведро, определимое в кромешной тьме по едкой вони. Но мучительней всего было не отсутствие света, не одиночество, не голод, не холод, въедавшийся в самый мозг костей, а воспоминание о пережитом унижении.
Наверное, Найд мог бы избежать порки. Не возвращаться в обитель. Расписать настоятелю, как спасал Ноа. Не брать вину монашка на себя. Только ведь он обещал пареньку, что они сбегут из монастыря вместе — по весеннему теплу. А узнай отец Феофан о попытке самоубийства, Ноа за страшный грех ждало бы наказание похуже плетей. Найду же удалось отмазать послушника и от них. Ему не составило большого труда убедить преподобного в том, что он, Анафаэль, подбил монастырского дурачка на проказу, а паренек и сделал, как было сказано, сам не понимая, что творит. За «чистосердечное признание» Феофан даже скостил подстрекателю десяток ударов. После чего тому осталось пережить сорок.
Воспоминание о самом наказании было нечетким, наплывало смазанными обрывками, подкрадывалось в самый неожиданный момент, как бы Найд ни гнал его от себя.
Бормотание проповеди, усиленное высотой Зала Капитулов. Черные ряды иноков и послушников с белой полосой опущенных лиц. Холод, вцепившийся в спину и плечи, когда чьи-то руки стянули подрясник и хитон. Врезавшаяся в запястья веревка, боль, растягивающая позвоночник. Другая веревка, вся в толстых узлах, заранее замоченная в лохани с соленой водой. Голос отца Феофана, ломкий, как первый лед:
— Ноа, изгонишь ли ты тьму из членов грешника?
Всхлипывания где-то сзади, возня, приглушенные возгласы.
— Я изгоню, отче! — Возбуждение ломает тенорок Бруно.
«Крыша, дерево… Наверняка он!»
— Брат Евмений, — холодно приказывает настоятель.
Внутри все сжимается. С веревки капает на пол. Ледяные брызги ударяют спину первыми.
— А-а-а!
Найд глухо застонал, сжимаясь в комочек и тыкаясь в землю пылающим лбом. Ведь обещал себе не кричать! Только не у всех на глазах, только не в угоду мастеру, любившему собственноручно наказывать нерадивых и строптивых. Но Евмений был опытен, клал удары с неровными интервалами, все по новому месту, да с оттягом, давая соли въесться во вспухшую кожу.
Анафаэль корчился на полу, зажимая голову руками. За пару дней спина поджила, но вот в сердце образовалась кровоточащая рана. Как ему теперь снова работать под началом брата Евмения? Или подносить краски Бруно? «Уходить. Надо уходить, — билось в виски под пальцами, но упрямый голос внутри возражал: — А Ноа?! Разве выдержит он многодневный переход по лесу, где вот-вот ляжет снег?»
И снова карусель привычных мыслей подняла Найда на ноги и заставила метаться по земляному гробу, то и дело натыкаясь на ведро. Но выхода не было. В голове стояла такая же тьма, как и в подземелье обители. Ладони в очередной раз уткнулись в стену, когда дверь загремела тяжелым засовом. Для скудной пайки, состоящей из куска хлеба и кружки воды было слишком рано, хотя желудок убеждал Найда совсем в обратном. «Неужели я спал больше пары часов? Или наконец пришло время сменить ведро?» На всякий случай он сжался в комок у дальней стены и едва успел зажмуриться — масляная плошка в руке инока-надзирателя сияла как июльское солнце.
— Выходи! — Впервые за все время Анафаэль услышал голос монаха, грубый и пришепетывающий, наверное, из-за заячьей губы.
Прикрывая лицо ладонью, он поднялся и пошел за тюремщиком. Глаза слезились, Найд не видел, куда идти, и под конец раздраженно ворчащий Заячья Губа попросту сгреб его за шиворот и потащил за собой. Оказалось, снаружи выпал снег. Тонкий слой смерзся на жухлой траве и гравии дорожек, ноги Найда скользили, но едва он приоткрывал веки — и фиолетово-алые пятна застилали опаленное белизной зрение. Так монах и полуприкатил-полуприволок новиция к кухне.
В сводчатом помещении, согретом жаром печей и людским теплом, стоял благостный полумрак. Заячья Губа ткнул Найда в спину. Тот ойкнул, прикусил губу и вылетел на середину кухни, чуть не сбив с ног маленького пузатого человечка с огромной поварешкой в руках.
— Саботажник? — Толстячок прищурился на вновь прибывшего, неодобрительно цокая языком. — Нерадивый строптивец? — Круглая голова закачалась на покатых плечах. — Тебе туда.
Пухлый палец ткнул под низкий каменный свод, откуда шел все заглушающий яблочный дух. В полутьме копошились какие-то согбенные фигуры. В груди у Найда шевельнулась робкая надежда:
— Значит, в красочную мастерскую мне…
Хрясь! Луженая поварешка треснула послушника по лбу так, что звезды из глаз посыпались.
— И-и! Разбаловал вас брат Евмений, — толстячок подтянул пояс, все норовивший соскользнуть с круглого брюха. — Новицию язык дан для молитвы, а руки — для работы! — Поварешка восклицательным знаком поднялась в воздух, и Найд втянул голову в плечи. — Запомни это правило, и я протерплю тебя до святого Мартина.
Напутственный тычок под зад — и послушник оказался среди себе подобных, сосланных в кабалу к брату Мефодию на яблочный подряд. Несметное количество корзин с поздним золотым наливом следовало переработать на сок, сидр, повидло, варенья и сушенья — как раз ко дню святого угодника, известного подвигом изгнания червей из ягод и плодов по всему княжеству Саракташ. Найду вручили короткий ножик, корзину для очистков, низкий табурет, и вскоре он уже был поглощен вырезанием семечек и четвертованием яблок, которые ему больше всего хотелось отправить в рот. Но, помня доходчивое наставление брата Мефодия, Найд глотал слюни и гордость и строгал, строгал, строгал.
