Спасибо, Марфуша. А пока мы с тобой будем убираться, ты мне о себе расскажешь, идет?
– Нет, – сказала категорично Марфуша, – не идет.
– Почему? – удивился Бармалей.
– Потому что время еще не пришло, рассказывать. Я уже говорила. И не приставайте ко мне, Борис Борисович, с вашими глупостями. И, если уж на то пошло, я сама со стола уберусь, мне не в тягость. Вы только мешать будете!
– Конечно, мешать. Сама-то ты свой нос везде суешь, куда даже не следует.
– Я?!
– Тетя твоя! Ты, солнце, ты!
– Никуда я свой нос не совала!
– Откуда же ты тогда узнала, про группу, что меня уволить собрались? И про подружку мою? Откуда?
– Да я просто! Просто знаю и все!
– Ага. Ведаешь, еще скажи. Я в такие чудеса не верю. Но даже если ты что-то такое и ведаешь, кто тебя за язык-то тянет все это сразу и выкладывать? Не хватает простого соображения, что кое-кого от ненужных переживаний ограждать следует? Нет?
– Знаете, что, Борис Борисович? – взорвалась от обилия нотаций Марфа. – Идите вы, отдыхайте! И не мешайте мне работать! Вот!
И, насупив брови, отчего лицо ее сделалось еще больше прелестным, она, нарочито гремя тарелками, принялась собирать посуду.
Старики, поблагодарив Марфушу за кушанье, давно вышли из-за стола, решив не мешать молодым налаживать отношения. Но что-то не задалось с отношениями. Марфута в конце и вовсе разобиделась, надулась, и слова от нее добиться стало невозможно. И это было странно, с точки зрения Бармалея. Он, как верно отметила бабушка, и слыл, и был сердцеедом, в том смысле, что с девчонками всегда находил общий язык. Не запирались они от него, инстинктивно чувствуя, что не обидит, что можно доверять. А тут такой, прямо сказать, афронт. М-да...
Что-то в этой ситуации с Марфуткой было не так, что-то не давало Борису покоя. А если говорить прямо, вызывало подозрения.
Подозрения надо рассеивать, едва они только появились. Иначе они начинают забирать над мыслями слишком большую власть.
С пирожком в руке, жуя на ходу, Бармалей отправился разыскивать деда. Василий Павлович нашелся в гостиной. Он стоял у большого окна. Сдвинув занавеску в сторону, он смотрел на мир, и глаза его были темны – темней, чем обычно. Несмотря на совсем еще не позднее послеобеденное время, за окном уже смеркалось, город медленно и неотвратимо погружался в серую непроглядную мглу. Бармалей подошел и стал рядом с дедом.
– Проклятый карачун, – сказал Василий Павлович, не оглядываясь, каким-то образом угадав, кто пришел. – Он так много отнял у нас. Ненавижу этот день, и эту ночь.
– Мне тоже в это время не по себе всегда, – согласился с оценкой деда Бармалей. – Не знаю, почему.
– Понятно, почему, понятно... Мне до сих пор кажется, то, что случилось тогда с твоими родителями, да и с тобой, неспроста. Что-то за этим есть, какая-то история.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что карачун не еще один день в году. Всего лишь. Это не простой день. Карачун, если на то пошло, так и вовсе не день.
– А что же оно такое? – удивился Борис. Он как раз забросил последний кусочек пирога в рот, да с трудом его проглотил, так удивился. – Что-то я тебя, дед, не понимаю.
– По нашим, берендейским, поверьям, Карачун – Владыка Зимнего Солнцеворота. Чернобог. Повелитель мороза, холода и мрака, житель нижнего мира, который издревле Навью зовется. В Земной, наш мир, или Явь, Карачун может пробираться только один раз на несколько дней в году.
– В этот день тоже? Сегодня, я правильно понимаю?
– Правильно. Является Карачун сюда стариком с длинной седой бородой и с тяжелым взглядом. Ходит в шубе нараспашку, босой и с дубинкой. Он укорачивает дни, и удлиняет ночи, сковывает морозом реки и озера и разными другими пакостями грешит. А питается Карачун, сказывают, неправедными поступками людей, да их плохими помыслами.
– Дед! И ты во все это веришь?
– Верю-не верю, а только вижу, что все неспроста, все примерно так и происходит. А предки наши, понимаешь ли, знали, что говорили. Это сейчас все как-то по-иному выглядит, потому что жизнь изменилась. На самом деле, она только внешне поменялась, но суть ее осталась та же.
– То есть, ты хочешь сказать, что сейчас по нашему городу Берендейску, по улицам его бродит маньяк, босой старик с дубьем, и пристает к прохожим? Так его это, в кутузку надо бы!
– Не ерничай! И не смейся зазря. Говорю тебе: все не просто так!
И, будто в подтверждение его слов, неистовый порыв ветра навалился на окно снаружи, так что стекло задрожало и застонало от натуги сдерживания. Дед с внуком вскинулись в первозданном в испуге, замерли в молчании и ожидании, что окно не выстоит, и страшный враждебный мир Нави ворвется прямо к ним. Но нет, стекло устояло, выдержало напор ветра и, вместе с ним, потусторонних сил. Бармалей выдохнул.
– Фу! Ну, дед, умеешь ты жути нагнать! Ладно, давай сменим тему. Я, вообще-то, хотел с тобой о приемыше вашем, о Марфе говорить.
– Хорошая девонька, светлая.
– Хорошая-то она хорошая, – согласился Бармалей по инерции, но тут же стал спорить. – Только откуда тебе известно, что хорошая?
– Так я же вижу, Боря. Она светится изнутри, как, ты верно сказал, солнце. От такой души никакого зла быть не может. Да ты сам посмотри! Глаза открой пошире, и все увидишь.
– Но, деда, пока я вижу, что она скрытничает, и что-то о себе не договаривает! Разве нет? Да она сама прямо так и сказывает! Потом, говорит, расскажу! Выходит, мы не знаем, кто она на самом деле. Это плохо. С точки зрения техники безопасности.
– Ничего это не плохо, а так, как есть. Вот просто прими все, как оно складывается, Борюшка. Хочет человек отмолчаться, нужно ему это – и пусть. Это ее право, и ее дело. К тому же, она обещала после Нового года все рассказать. Правильно? Ты это и сам слышал. И ладно, подождем. Недолго осталось. А ты тем временем присмотри за ней, если так хочется. Не помешает. Может, что нужное тебе увидишь.
– Да уж, пригляжу! В меру сил, – пообещал Бармалей. Он сделал паузу, прищурился. – Я вот думаю, а не метит ли она каким-то
