— Ну и что?
— Что «и что»?
— Доказали что-нибудь?
— Да где там! — разочарованно вздохнул Иржи. — Музыкант удрал. Скользкий он, как угорь… Ничего, от пана Божидара не вывернется.
— Погоди про Божидара. Вы б Подебрада этого самого в застенок, да допросили бы, как положено!
— Ага! Сейчас! Его возьмешь!
— Ты ж королевич!
— Королевич. — Иржи отвел глаза. — Только королевство мое… — Он не договорил, вернулся к воеводе-предателю. — А у Подебрада знаешь, сколько серебра в мошне? И дружина не чета нашей. Батюшка с ним связываться наотрез отказался. Сказал, осерчает — от Пищеца камня на камне не оставит. — Тут Иржи понял, что наболтал лишнего, захлопнул рот, аж зубы клацнули.
— Так. А здесь ты чего испугался? Орден Длани Господней далеко…
— Во-первых, я не испугался! — Королевич попытался подбочениться, но понял, что сидя принять горделивую позу не сможет, и успокоился. — А во-вторых, по Ошмянам слухи ходят — загорцев в лесах видели. Я и подумал — одно к другому вяжется.
— По мне, так нисколечко не вяжется, — задумчиво проговорил Годимир.
— Скажешь тоже! Думаешь, почему Божидар за певуна уцепился, как утопленник за соломинку?
— Ну…
— Вот те и «ну», пан Годимир! Божидар только кажется толстым да ленивым. А ему палец в рот не клади — по локоть отхватит!
— А по-моему, он об одном думает — как бы драконьи сокровища к рукам прибрать.
— Может быть, — подумав, согласился Иржи. — Не без того. Он своего не упустит, но и державу блюдет. Король-то Доброжир только с виду такой хороший…
Годимир поглядел на поморича едва ли не с жалостью. Что морозит, что несет? Или у него не было возможности убедиться, что король ошмянский дела честь по чести разбирает? По правде и по совести. Так в старину короли суды вершили, а про то теперь легенды да былины сложены. А если охота рыжему напраслину возводить на государя Доброжира, это его дело. Совсем у себя в Поморье совесть потеряли. Недаром говорят — поморич тебя купит и продаст, а потом выкупит и перепродаст вдвое дороже. До сегодняшнего дня Годимир думал, что речь в этой пословице идет о мещанах да купцах, а выходит, и королевичи в Поморье хитростью изначальной не обделены.
— Что зыркаешь? — не замедлил с ответом королевич. — Думаешь, кто меня надоумил, где тебя искать?
— Кто? — опешил Годимир.
— Дед Пихто!
— Ты не крути, говори толком, пан Иржи!
— Толком? Скажу. Каштелян ошмянский.
— Да ну?
— Именно. Пан Божидар собственной персоной.
— Не может быть! — Годимиру больше всего хотелось схватиться за голову и взвыть.
— А есть мне резон тебе врать?
— Ну…
— Ты подумай, подумай… Или хоробровцы все разумом туги?
Словинец непроизвольно сжал рукоять меча. Его движение не укрылось от королевича.
— Ага! Разозлился? Злись. И думать учись. Мне надо, чтоб ты выжил. До тех пор, пока я не подлечусь. Никому не разрешу тебя к пращурам отправить.
— Ишь ты… — хмыкнул Годимир.
— А ты как думал? Божидара со стражниками мы вчера встретили. Село там еще… Название такое смешное… Вот леший! Запамятовал!
— Гнилушки?
— Именно! Думаешь, где я музыканта увидел? Пан Божидар его с собой вез. И девка при нем крутилась…
— При ком?
— Да при музыканте. Не при Божидаре же? Да! Он мне сказал, ты ее с королевной пропавшей спутал?
— Ну, спутал… — буркнул Годимир. Хочешь не хочешь, а ошибки признавать надо. Тем более такие, про которые уже половине Заречья известно.
— Как ты мог! — искренне возмутился пан Иржи. — Аделия, она… Словами не описать… А тут… Спору нет, девка хорошенькая…
— Да что в ней хорошенького? — зло бросил рыцарь. — Конопа… — Он осекся, сообразив, что рыжий королевич сам отмечен веснушками не меньше Велины.
— Это ты брось, пан Годимир, — уверенно произнес поморич. — Хорошенькая. Прекрасной панной я ее, конечно, не объявил бы, но… — Иржи многозначительно ухмыльнулся, и словинцу захотелось пнуть его сапогом, чтоб губы лопнули и захрустели костяным крошевом зубы.
— Что-то ты лицом побелел, пан Годимир? — ядовито осведомился королевич. — С чего бы это? Ты, должно быть, расстроишься, когда узнаешь, как она вокруг певуна крутилась?
— И не подумаю. — Рыцарь сцепил зубы, выдавливая жалкое подобие улыбки. — Мне без разницы. Ладно, пан Иржи, пора мне…
— Погоди-погоди! Я ж не рассказал еще, как Божидар на тебя указал.
— Ну, указал и указал… Ты сказал, я услышал.
— Э-э, нет. Не просто указал. Когда у нас разговор зашел про дракона, про ее высочество… Это пока девка та, с косой, музыканта кашей с ложки кормила…
— Про Божидара, про Божидара… — прервал его Годимир.
— Хорошо. Как скажешь. Пан каштелян сказал, что ты дохлому дракону голову срубил. Думал, значит, малым потом рыцарские шпоры заслужить.
— Малым потом? А он там был? Он видел, что возле той пещеры творилось? Когда людоеды горные… — Рыцарь не договорил, махнул рукой. — Что с вами говорить! Какие сами, так и людей меряют. Одним аршином.
— Сами мы не такие, — язвительно процедил Иржи. — Мы рыцарского звания обманом не присваивали. А еще сказал Божидар, что если б ты нашел драконьи сокровища, он тебе самолично мечом по плечу хлопнул бы. Да только надежды на неудачника никакой.
— Он так сказал?
— Сказал. А музыкант твой дорогой еще ляпнул что-то навроде — рыцарь-несчастье… А девка кивала и улыбалась.
— Все. Недосуг мне с тобой, пан Иржи, байки травить. До встречи. Выздоравливай. — Годимир повернулся и пошел прочь, сжав кулаки и стиснув зубы, чтобы не заорать от обиды и ярости.
— А после Божидар стрелочку крутил серебряную, — долетел сзади насмешливый голос королевича. — Она-то в твою сторону и указала…
Тогда молодой человек не обратил внимания на слова паныча из Поморья, но теперь, сидя в седле неспешно рысящего жеребца, задумался: что за стрелка, как она могла указать на него? Вообще-то подобные вещи уже попахивали чародейством, а чародейства ни одна из господствующих над душами людей церковных конфессий не одобряла. Ни духовно-рыцарский орден Длани Господней, ни церковь Хоробровского патриархата, которой принадлежало большинство действующих монастырей и храмов в Грозовском, Лютовском, Хоробровском королевствах и в Заречье, ни слегка еретическая конфессия Поморья (вот, собственно, из-за чего и пытались наложить лапу на южных соседей орденские комтуры[20]). А многие секты, откалывающиеся от распространенных богослужений, так прямо объявляли колдовство смертельным грехом, более страшным, нежели предательство сюзерена, убийство и прелюбодеяние. Хуже чародейства он считали лишь «сотворение кумира», подразумевая под ним поклонение изображениям Господа, вырезанным на липовых досках по освященной временем традиции. Дальше всего в борьбе с чернокнижием и «кумиротворчеством» зашли все те же иконоборцы, с которыми Годимир некогда бок о бок путешествовал в Ошмяны.
