Блистательные шахар-газизы, попадающие в суслика или голубя со ста шагов, бесславно мазали с тридцати.
О, они целились, они намечали: сердце, лоб или горло, они не дыша выбирали спусковые крючки.
Я же лишь слегка поправлял их.
Десять выстрелов. Десять возгласов, полных обиды и недоумения. Десять свинцовых шариков в глинобитную стену слева и справа от меня.
Тяжелый взгляд Гиль-Деттара ощущался даже через повязку…
Наклонившись, я приоткрыл штору.
Туман растаял. Улица и дом напротив казались невозможно резкими. Темнели окна. Светил газовый фонарь. Тень его шлагбаумом лежала на мостовой. Шарабан пропал.
Дождался пассажира?
Легкий стук в дверь заставил меня метнуться к «Фатр-Рашди» под подушкой.
— Кто там?
— Я, господин, — шепнули из-за двери.
Я сдвинул засов.
Кровник шагнул в комнату. В свободной рубахе. В подштаниках. С накрытым полотенцем подносом в руках. С огарком свечи в плошке сверху.
— Что это? — спросил я.
— Ну, я чую, не спите… — Майтус повертел головой. — Волнуетесь… А не евши целый день. Разве ж можно не евши?
— На столик, — подсказал я ему, куда ставить поднос.
— Ага.
Он с готовностью подчинился.
Потом снял полотенце, что-то поправил там, что-то переложил, чем-то негромко звякнул. Замер. Снова склонился.
— Майтус… — позвал я.
— Да?
Майтус повернулся ко мне. Лицо его было спокойным, расслабленно-сонным.
— Когда отец сделал тебя кровником?
— Так это… — он потер щеку. — Две седьмицы назад.
— И ты согласился?
— А чего б нет? Я, сколько помню, все при нем…
— А семья?
— Так нет у меня семьи. — Майтус потискал полотенце. — Умерли. Давно уж.
Я сел на постель.
— Извини.
— Да чего там… — Майтус подал мне миску с теплым картофелем. — Кушайте, господин.
— Сядь рядом, — сказал я ему.
Майтус осторожно присел на край, сложил кисти рук на коленях.
Я откусил картофелину, пожевал. Потрескивали фитили. Майтус смотрел в стену. Казалось, что и не дышал.
Рыжеватые усы. Золотящийся глаз.
— Дай руку, — отложив миску, я протянул ладонь.
— Да, господин.
Я закатал левый рукав Майтусовой рубахи.
Поперек запястья бугрилась широкая продолговатая короста. Жесткая, неприятно свекольного цвета. Свежая. А сквозь нее проглядывала бирюза.
Ящерка.
Я колупнул коросту пальцем. Ящерка внутри раскрыла пасть.
Ишь какая! Своих не узнает.
— Как это было, Майтус? Что отец говорил?
— Господин показался мне испуганным.
— Что?
Майтус кивнул.
— Господин сказал: ложись. Я лег. Железо холодное. Вода холодная. Господин нож мне подал, а я взять не могу, пальцы…
Он мотнул головой. Ему было стыдно за ту свою слабость.
— А потом?
— Потом взял. Господин сказал: успокойся, режь быстро, но не глубоко. Положил мне ладонь на затылок. Сказал: вдохни. Я вдохнул. Сказал: режь. Я и чиркнул. А он сказал: вот и хорошо.
Я снова колупнул коросту.
Майтус поморщился, но отдергивать руку не стал.
— Больно?
— Жжется, господин.
Я заглянул ему в глаза.
— Майтус, мне нужно точно знать, что тебе говорил отец. Почему он был напуган. Что его испугало.
— Он сказал, что ошибся.
— В чем?
— Не знаю, господин. Я ослабел. Я плохо слышал.
— Погоди.
Я подтянул к себе мундир.
Вот она, воткнутая в подкладку игла. А вот и платок. Плотный, не сразу и прокусишь.
— Потерпишь, Майтус? — спросил я.
Ответом был судорожный кивок.
Мизинец? Средний? Указательный? Я подул на многострадальные свои пальцы. Какой колоть сейчас?
Указательный.
Игла клюнула подушечку. Кровь выступила влажной бусиной.
— Майтус, — сказал я, — возьми платок, сожми в зубах. А то перебудим тут всех.
— Да, господин.
Кровник забил платок в рот.
Я поправил его руку, чтоб коростой смотрела ровно на меня. Ладонь была липкая, потная.
— Боль будет острой, но короткой.
Майтус зажмурился.
Я выцелил ящерку. Стиснул поудобней иглу.
О, сколько раз я уже колол свои и чужие пальцы, плечи и шеи! Чаще, конечно, свои. А еще, бывало, самому Огюму Терсту.
Здесь важен упор локтя. И хват.
Игла опустилась.
Майтус дернулся, замычал, отбив в пол пяткой.
Из-под коросты брызнула, бирюзово блеснув, капля крови, я торопливо прижал ее указательным.
— Айма тиан шэ…
Кровь смешалась. Моя, отца, Майтуса.
Я моргнул и увидел тяжелую тканую портьеру. Она посеклась справа и золотилась там солнечным светом. Но вокруг было темно.
Пальцы держатся за край железной ванны. Дрожь засела в теле. Холодно. Холодно. Торчат из воды колени. Мои? Чужие? Дрожат.
Поворот головы ловит тень в красном халате и белых кальсонах. Тень скользит мимо. Свеча в шандале выхватывает худое лицо.
Отец!
Нет, не видит, не слышит. Занят. Встал спиной. Движения сухи, работают локти. Что-то звенит. Шелестят листы.
Отец наконец приближается, подает нож. Пальцы скрючились, попробуй ухвати. Как же разлепить-то?
Успокойся, говорит отец, показывает — мою? чужую? — руку, — вот вена, вскрывай быстро и неглубоко.
Бормочу. Я что-то бормочу.
Ручка ножа раздвигает пальцы. Шандал на каменном полу.
Вдохни, говорит отец.
Теплая тяжесть охватывает затылок.
Левая моя-чужая рука приподнимается из воды. Как дохлая рыбина. Синеватая вена бьется толчками — ей бы выскочить.
Давай, говорит отец.
Его напряженное лицо уплывает в сторону. Нож взрезает запястье. Получается косо, но все же так, как нужно.
Кровь, которая почему-то кажется черной, натекает в ладонь, струится вниз. Рука опускается. Вода в ванне окрашивается дымным султаном.
Вот и хорошо, шепчет отец.
Портьера раскачивается. Странно колеблется, двоясь, огонь свечи. Голова своевольно откидывается, сводчатый потолок лезет в глаза.
Тиан шэ гоэн…
Слова ласкают слух.
Шэ… гоэн…
Я хочу, говорит отец. Его голос отдаляется и звучит откуда-то из-под свода. Я хочу, чтобы ты верно служил нашей фамилии. Ты должен…
Голос сбивается.
Узкая отцовская ладонь проплывает надо мной-не мной, по линии жизни идет набухший алым разрез. Что-то капает из него на лоб.
Тиан шэ гоэннин…
Через мгновение вскрытое запястье словно прижигают горящим углем.
Стон вырывается из моего горла. Я пытаюсь убрать руку, но отец держит крепко, кровь его стремится в меня, в вену, по предплечью — в плечо, и дальше, дальше.
Становится жарко. Спекаются губы.
Ты должен спасти Бастеля, говорит с нажимом отец. Он сможет исправить мою ошибку… Ты должен быть рядом с ним.
Слова рассыпаются, гаснут. Издыхает дымком свеча. Капает вода.
Вставай, вставай, кровник! — слышится последним…
