На поле боя остались только две убитые крысы у пещеры, третья с перебитым хребтом, уползавшая прочь с жалобными стонами, да истерзанная куча мяса и костей — туша той, что сидела на камне.
Я опустился наземь, где стоял, не в силах поверить, что крысы так легко сдадутся. Я вглядывался в каждую тень, уверенный, что они прячутся там, готовые выскочить, как только я ослаблю бдительность.
Как странно, такое тоже было не в их обычаях. Они сметали людей и скот с целых островов, но нахрапом, только за счёт количества, и никогда не выказывали подобной сообразительности, лишь слепую ярость и голод, толкавшие их в бой. Я покосился на кота, ведь его чувства острей моих. Как мне хотелось иметь возможность говорить с ним, спросить, что он думает об этом непонятном отступлении.
Он ещё поворчал, но уже не так воинственно. Затем здоровой лапой подтащил к себе тушу убитой им крысы и принялся жадно рвать её клыками. Чтобы он так спокойно ел, когда кругом враги, мне не верилось. Под хруст костей я подошёл к нагретому солнцем камню, чтобы рассмотреть сражённую моим ножом крысу.
На первый взгляд её истерзанное тело ничем не отличалось от тех, что я видел раньше. Только гораздо больше — размерами почти с песчаного кота. Но больше всего отличалась голова, это я увидел, перевернув концом посоха тушу на бок, так, что она вытянулась на покрытых кровью камнях.
Лоб крысы был очень высоким, и хотя при падении голову изрядно изувечило, моё внимание привлекло кое-что ещё — под рассечённой кожей на лбу что-то тускло блеснуло. У меня не было ни малейшего желания касаться туши, но требовалось вытянуть нож, который, как с удовлетворением заметил я, по самую рукоятку ушёл под ключицу.
А на лбу-то блестел не нож? Я опустился на колени и кончиком ножа выковырнул наружу эту штуку, явно чужеродную телу крысы.
Предмет был сплошь залит кровью. Я осторожно положил его на камень. Металлический обработанный овал, а в его центре — камень или, может быть, тоже металл, мертвенно-чёрного цвета.
Судя по всему, вещь была вживлена во лбу этой странной крысы. Вряд ли дикая тварь сама украсила себя. Я порылся в поясе и пожертвовал кусочком сушёных водорослей, чтобы обтереть его, очень аккуратно.
Что-то в этом предмете заставляло меня не касаться его голыми руками, даже теперь, когда я стёр с него кровь и ошмётки мозгов. Что-то настораживало до такой степени, что я не смел даже спрятать его в кармашек на поясе. Я подцепил предмет кончиком ножа и, вернувшись к пещере, положил его на камень под лучи солнца, которое уже склонялось к закату и пекло не так сильно.
Кот оторвался от еды и посмотрел сначала на меня, а потом на камень, который я подвинул так, чтобы ему было видно, и снова заворчал.
— Перед нами тайна, о Великий, — начал я. Хотя он мог и не понимать человеческую речь, мне всё-таки казалось лучше всего выражать свои мысли и сомнения вслух. — Это украшало голову той, что пала от моего ножа. Но это не творение крысиного рода, это дело чужих рук.
Я вспомнил о флаге Предводителя, гордо развевавшемся рядом с домом моего отца. Действительно, мы, люди, привязаны к подобным символам, знакам положения и чести. Но верно и другое — за много поколений никто не слышал о вожде среди крыс, который подчинял бы своей воле всю остальную стаю. Испокон веков каждая крыса была врагом всем остальным, а то, что они собирались в стаи, означало лишь начало охоты, но никак не сотрудничество между ними.
— О Великий, для чего крысе носить такое? Или у них теперь новые обычаи? Если так, то это печальная весть для всех нас, обитающих в этой земле. Это…
Я замер на полуслове, поражённо уставившись на этот предмет, снятый с мёртвой крысы. Блестящий чёрный камень в центре, как и его оправа, отливавшая червонным золотом, внезапно потеряли цвет, словно выцвели от жары. Под мягким прикосновением солнечных лучей, неслышным прикосновением, этот предмет рассыпался, как песчаный домик, превратился в пыль, а металлическая пластина изогнулась и распалась.
Я знал металлы, понимал толк в камнях. Я часто наблюдал, как Кура трудится над своими украшениями, которыми гордился весь наш Дом. Она всегда с охотой рассказывала о своём ремесле заинтересованному слушателю, но ни разу не упоминала о материалах, которые распадаются в пыль, как я только что видел.
— О Великий, — теперь я говорил очень медленно; хотя солнце ещё согревало нас, я почувствовал, как меня пробирает дрожь, — это дело недобрых рук.
Я был уверен в своих словах. Но чьих рук, откуда оно? Если бы я прибыл ко дворцу Императора с подобной вестью, кто поверил бы мне на слово, без вещественных доказательств?
Кот снова зарычал. Он не сводил глаз с этой кучки пыли. Я вскочил на ноги и, взмахнув посохом, смахнул прочь эти остатки тёмного талисмана. А затем, чтобы отвлечься от невесёлых раздумий — от них всё равно сейчас не было толку, — принялся разделывать туши крыс, не тронутые их сородичами. Я не любил крысиное мясо, но человеку нужно поддерживать свои силы, а любое вяленое мясо придётся очень кстати, когда я двинусь дальше.
Этой ночью я забрался на один из камней, служивших мне укрытием от солнца, на тот, что повыше, и попытался проследить пути звёзд над головой. Я так и не увидел ни одной знакомой звезды, поэтому просто устроился поудобнее, положил посох на колени и постарался не думать обо всех перипетиях этого дня, а открыть свою душу навстречу духу окружающей меня земли, согласно обычаям нашего народа. Так я нашёл немного покоя, хотя какой-то уголок сознания оставался начеку.
Мы отогнали крыс, напавших днём, что было не в их привычках. Вполне возможно было, что они предпримут ещё одну попытку, на сей раз ночью, под привычным им покровом темноты.
Но хотя я имел все основания ожидать новой атаки, в эту ночь ничего такого не случилось. Отдохнув, я спустился со своего насеста и собрал шкуры убитых крыс. У меня не было ни времени, ни материалов, чтобы выделывать кожу, я просто, как мог, отскабливал шкуры и расстилал на плоском камне, чтобы жаркие лучи солнца днём просушили их. Эти куски кожи пригодятся мне латать сапоги.
В нашей земле, если ходишь пешком, обувь служит недолго. Любой путешественник обычно носит с собой несколько пар сапог и прочную кожу для починки. Я старательно трудился над каждым кусочком и каждый раз, поднимая глаза, ловил на себе пристальный взгляд светящихся в сумраке пещеры глаз.
За работой я разговаривал, хотя ответа не получал. Я говорил о том, что лежало у меня на душе, обращаясь к коту, как обращался бы к мудрому старейшине из числа людей.
— В доме моего отца, о Великий, я самый слабый и незначительный из нашего рода. Словно проклятие лежит на мне с самого рождения: мой отец смотрит на меня без радости, а брат…
