Дворянчик потянулся к мечу. То, что он удумал, бесповоротно переводило его из завсегдатая кабака в разряд подопечного кладбищенских землекопов. Я уже воочию видел его чистенького, бледненького, накрытого накрахмаленной короткой простынкой, из-под которой торчат его желтые круглые пятки с пометками зеленки. На одной коряво черкнуто "муж.", на другой единица на кривой подставке, означавшая не понятно что, но точно не лидерство среди сильнейшей половины человечества. Красотой Делона дворянчик обделен на все сто процентов, а до "Мистера Стальные Мускулы" недотягивал целую тысячу.
Не вникая в суть, собутыльника поддержали и оставшиеся двое кабальеро. Опрокидывая кружки и проливая вино, они дружно схватились за оружие.
— Убери инструмент подальше, — порекомендовал я, трещавшему без умолку барду. И в качестве назидания изрек одну из древнейших истин, переделанную мною под нынешний случай. — Когда гремят мечи, музы молчат!
Я не осуждал Маршалси, ибо сам причислял себя к породе людей склонных к эпатажным выходкам. Но сейчас, как следует, пожрав и выпив, гораздо приятней было бы отправиться на боковую.
— Хозяин, что за свара? — вдруг раздался сверху властный женский голос.
В первое мгновение я ничего не понял. Мой скандальный богатырь скис и чуть ли не по-собачьи сунул нос в недоеденное рагу. Его противники, последовав примеру, уткнулись в свои полупустые кружки. Остальные присутствующие, и бард в том числе, в одночасье, притихли, скукожились, виновато опустив лица к долу. Нашлись и такие, кто спрятались под стол. Я в недоумении посмотрел наверх…Сердце, громко стукнув, замерло, а затем бешено заколотилось. Люблю! Люблю! Люблю! Представьте, вы встретили свою мечту, свой идеал, королеву ваших страстных желаний и безутешных грез. Я встретил… Темноволосая, стройная, в серо-голубом шлафоре11, в разошедшемся запахе которого светлела божественной формы нога.
— Не смотри, — предостерег меня Маршалси. Но я не мог оторвать взгляда от диво дивного чудо чудного. Тогда он попытался схватить меня за полу плаща и усадить на лавку. Я увернулся.
— Жрица! — проблеял рядом со мной бард и зажал рот ладонями.
Его слова сгорели в костре взорвавшихся чувств.
— Принесете мне вина, — попросила незнакомка, награждая меня улыбкой. Вина?! Вина!!? Пожелай она того я бы принес ей и солнце, и гору Арарат, и вечный двигатель.
— Конечно, — выдавил я, вслепую нашарив на столе кувшин. Маршалси предпринял еще одну попытку остановить меня и поставил подножку. Я удержался.
Незнакомка поманила движениями пальцев руки.
— Поднимайтесь!
Зов, приказ, просьба. Все вместе. С той ноткой убежденности, что по-другому я не поступлю. Умру, но выполню. Но я не собираюсь умирать. Нельзя умирать, наткнувшись в потемках жизни на собственное счастье. Счастье, в конце концов, не противопехотная мина.
— Иду! — ответил я ей.
В притихшем зале мой голос прозвучал выстрелом шампанского под сводами церкви, где отправляли траурную панихиду. Меня ни что не могло остановить! Мир застила любовь. Любовь готовая испепелить вселенную в прах!
Не помню, как взобрался по лестнице, вполне возможно взлетел… Не помню, как отдал кувшин… Не помню её слов… Не помню, что отвечал… Она взяла мою руку и повела… Время расступилась, и осталось на страже, у захлопнувшейся комнатной двери.
…У нее сильные горячие руки и упругое гибкое тело… Кожа пахнет дурманным ландышем и пчелиным воском… Её дыхание прерывисто в такт движению…
В далеком прошлом, бездельничая в полковом лазарете иностранного города N…, я, под патронажем своего дружка Рафика Тулиева, изучил искусство арабского перепихона. В начале теорию, а потом практику. Молоденькие медсестры, насмотревшиеся страданий, по природной бабьей жалости, не отказывали домогательствам перебинтованных героев. Так что необходимые навыки были приобретены и отработаны. Гордиться собственным паскудством не стоило. Я и не гордился. Но попав в любовные сети и ошалев от нахлынувших чувств, выложился на полную катушку.
Я был галантным кавалером и неотесанной деревенщиной, грозным властелином и низким рабом, пылким любовником и суровым мужем, гнусным обольстителем и целомудренным юнцом, растлителем нравственности и скромником-моралистом, развязным солдатом и благородным рыцарем, девственником в вертепе разврата и богом разврата в компании девственницы, суженным вернувшимся к любимой из похода и соседом приходившей к ней пока суженый тянул армейскую лямку. Я сменил множество ипостасей, я примерил десятки личин, я хотел быть достойным избравшей меня…
4
Распластанный и истерзанный лежу под невесомым батистовым покрывалом. Открывать глаза совсем не хочется. Да и что я увижу? Одиночество комнатных сумерек? Надгробие беленого потолка? Безделушку, оставленную на память?
А чего ты хотел? — спрашиваю себя, и последняя искра надежд на пепелище чувств гаснет. Инквизиция любви закончилась. В душе пусто, в мыслях горько, в паху больно.
В дверь тихонько, по-мышиному, поскребли. Приглушенным сипом простуженного боцмана разрешаю.
— Войди! — и приоткрываю щелку век.
Крадучись и озираясь, что деловар на тропе войны, в комнату протиснулся Маршалси.
— Жив? — в полголоса спросил он, приглядываясь ко мне.
Равнодушно отвечаю:
— Нет.
— Я серьезно, — обиделся Маршалси, но голоса не повысил.
— Где она? — вопрос отсутствия незнакомки волновал меня больше собственных болезненных ощущений.
— Уехала, — чуточку бодрее произнес идальго и облегченно добавил. — Слава Святой Троице!
— Я женюсь на ней! — заявил я. С отчаянья мне были по плечу и не такие фокусы. Однажды, добиваясь расположенности прекрасной заезжей туристки, я едва не стал католиком. И только благодаря здравомыслию пожилого кюре, выслушавшего мою запальчивую исповедь и отказавшего мне в переходе лоно святой римской курии, я по сию пору мерзкий язычник. "Париж стоит мессы, — заключил он свой отказ словами Генриха IV и от себя добавил, — но парижская вертихвостка нет*".
Маршалси не ведал о моем пороке. Похлопав глазами, почесав подбородок, он с прискорбием изрек.
— Вообще то такие свидания плохо сказываются на физическом состоянии. Но ты первый кто повредился головой.
