Бурая вновь появилась неожиданно и не к месту. Одета она была в серую пижаму.
— Ты че не дрыхнешь, дурачок? — спросила она.
— В этом доме что-то не так, — выпалил Тропов.
— Совсем ошизел? — Девушка преувеличенно вздохнула и закатила глаза.
— В особняке должна быть детская комната! — прокричал Сергей.
— Знаешь что: ложись спать и не выдумывай.
В этот момент тишину нарушил высокий пронзительный визг с улицы.
Дохляк заперся в подсобке. Сначала он хотел остаться в магазине, чтобы любоваться тем, как свет играет в стеклянных бутылках из-под кока-колы, как ночь обгладывает зомби-муравейники, но «архаровцы» не давали по ночам спать.
В подсобке тихо.
Помещение выдержано в черно-серых тонах. Стены обклеены фотографиями с грудастыми красотками. В углу стоит ламповый телевизор — большой и старый, как тираннозавр. На нем — ядовито-желтая игрушка-бабочка. На полу ворсистый серый ковер. Возле двери красуется трехметровый шкаф, внутри которого валяется разное барахло: шубы и свитеры, изъеденные молью, восемь пар обуви сорок пятого размера, сломанные вешалки.
В подсобке пахло помойкой. То что было нужно Дохляку. Он устал. Очень устал. Он больше не вставал с тахты.
(Тахта была шершавая на ощупь. От нее разило мочой и алкоголем. Но она ему нравилась.)
Боль разорвала грудь. Дохляк бросил рассматривать подсобку и постарался сосредоточиться на боли. Внутренний голос начал говорить о том, что он подыхает.
«Но ведь я и так умер! Трупак!»
Бум, бум, бум. Как бой долбаного барабана! Удары в груди становились чаще, как будто сходились вместе, удары в груди становились реже, потом прекращались.
И через минуту все начиналось по-новой: бум, бум, бум.
Дохляк поднялся, колени задрожали. Он подошел к своему пакету с уродинами-куклами. Перед глазами все расплывалось.
Мир тонул в белой дымке.
Дохляк схватил пакет. Полиэтилен заскользил и начал морщиться.
Боль поглощала.
Бум-бум-бум. Из груди слышалось постукивание.
В тихой подсобке запредельно громко разнесся треск одежды — мертвяк рвал на себе футболку.
Правда — она простая. Он знал, что умирает. Даже если откинется не завтра, так послезавтра — точно. Даже если заработает давно неработающий моторчик — сдохнет. Конец близок. Эта должна быть та смерть, которая спасет.
Который день Дохляку снился один и тот же сон: он находит тоненькую-тоненькую иголку. Глядит, как блестит крохотное острие. Она — иголочка — говорит: я помогу избавиться от всех проблем, я это умею. Мертвяка аж прошибает слеза от радости. А маленькая спасительница продолжает: давай я зашью тебе веки.
Он соглашается.
Сияющее серебро все ближе и ближе к глазу.
Главное не моргать.
Пот градинами скатывается с него.
Не моргать!
А иголочка шепчет и шепчет о спасении.
Ближе. Еще ближе.
Кончик касается века. Боли Мертвяк не ощущает.
А потом он чувствует, как вытягиваются губы и превращаются в мушиный хоботок.
Дурацкий, глупый сон.
Боль в груди утихла. «Архаровцы» что-то сделали со мной, решает Дохляк. Чертовы уроды никогда не отпускают своих жертв. До некоторых пор он боялся того, что лишится своей кожи, лишится части прошлого, но теперь ему ничего было не страшно.
«Господи! Какой же я идиот!»
Он выплюнул зеленую слизь. Густую, как смола.
Дохляк бросил взгляд на постер с полуголой девицей. Та ехидно улыбалась, обнажив белые зубы. Зубы у нее были идеальные, словно ненастоящие. Впрочем, ненастоящие у нее были и сиськи.
Глаза заволокла серая пелена. Дохляк коснулся левого века и посмотрел на палец. Какая-то коричневатая жидкость обволакивала ноготь. Он скривился.
Дохляк не понимал, что с ним происходило. Не понимал, с чего его сердце начинало биться. Не понимал, почему «архаровцы» не нападали на него.
Не понимал.
По потолку полз паучок. Дохляк даже слышал, как шуршали лапки насекомого, цепляясь за бугорки побелки.
Шерк-шерк-шерк.
Странно, но в Городе нет мух, подумал мертвяк. Он видел кузнечиков, бабочек, личинок, скарабеев, жучков-пожарников и даже мушек и комаров. Однако, нет мух. Куда они все могли деться?
Зато были «архаровцы».
На столе что-то блеснуло. Дохляк, кряхтя, поднялся.
Похоже, решил он, смерть сегодня отменяется. И это скорее плохо, чем хорошо. Внутренний голос опять обманул его.
Плохой-плохой внутренний голос.
Дохляк подошел к столу. То, что лежало на нем обожгло льдом здоровую руку.
Иголочка.
Тоненькая, как женский волосок.
Лживая сучонка!
В бешенстве Дохляк схватил иглу и бросил на ковер. Он мог поклясться, что вчера этой дряни не было на столе.
Вспышка.
На его кровати появляется «архаровец». Лицо его напоминает сморщенный холщовый мешок. На хоботке шевелятся маленькие-маленькие волоски. Белесые, как черви-паразиты. Они пищат и лопаются слизью. Веки твари зашиты грубыми нитями красного оттенка. Одной руки у «архаровца» нет, вместо нее — отросток. То ли жало, то ли щупальце.
Вспышка.
«Архаровец» поднимается с кровати и тянет к нему нормальную руку.
«Я — это он».
Тварь пахнет абрикосом.
Вспышка.
Подсобка пропадает. Теперь Дохляк находится на детской площадке.
Небо затянуто черными тучами. Тучами, наполненными старой венозной кровью.
Абсолютная тьма.
На площадке никого нет, кроме него.
В песочнице вместо песка булькает вода; из рваных дыр на металлических трубах вырывается зеленоватый газ; от домов тянутся блуждающие огни.
Дохляк хочет крикнуть: оставьте меня!
Дохляк хочет сказать: пожалуйста.
В груди вновь просыпается боль.
— Темная ночь, только пули летят по степи…
Мертвяк оглядывается, пытается взглядом поймать тварь с граммофоном. Но на площадке нет никого, кроме него.
— Только ветер гудит в проводах…
Вспышка.
Граммофон оказывается возле ноги Дохляка. Рупор блестит золотом; тонарма подрагивает, словно кто-то невидимый качает ее, чтобы испугать мертвяка.
— В темную ночь ты, любимая, знаю не спишь…
Кажется, что с каждой секундой музыка становится все громче и громче, пролезает в мозги и рвет острыми коготками нервы.
Боль в груди снова дает о себе знать. Она разбухает, давит на ребра.
Бум-бум-бум.
Это мертвое сердце бьется.
Это вновь возвращается жизнь.
Или смерть?
Трубки сосудов давно разорваны.
Трубки сосудов давно гниют.
Кровь — лишь отравленная вода. Органы — лишь воспоминания о прошлой жизни.
