— А когда Танец Светил завершится, — подхватил Монсорбье спокойным, даже каким–то обыденным тоном, словно произносил речь с трибуны, — закрепится новый узор. Установится новый порядок.
Они продолжали что–то говорить, но голоса их теперь словно отдалились. Стена отделила меня от них… от всего, кроме Либуссы. Герцогиня взяла меня за руку и увлекала еще ближе к раскаленному тиглю. Кожа на лицах прислужников, что раздували мехи, и на руках их покрылась волдырями ожогов, но они продолжали свою работу с каким–то одержимым рвением, разжигая ненасытную топку.
— Еще жарче, еще! — приказала Либусса. Я видел, как эти создания идут на приступ, как они убивают себя, но я все равно жалел их, хотя, без сомнения, они почти и не чувствовали сейчас боли.
— Вон! — Златокудрая жрица воздела руку. Одна из Осенних Звезд сдвинулась наконец с места и прочертила низкую мерцающую дугу по черному бархату неба. Громадный розовый с желтым диск был окружен мутно–лиловым ореолом. — Astra Sultan, — выдохнула дева, смакуя латинские слова, как иные смакуют вино, задержав его на языке перед глотком.
Лицо Монсорбье очистилось от испорченности и злобы. Жестокость и развращенность исчезли в одно мгновение, уступив место благоговению перед свершающимся чудом. Губы его приоткрылись, как у изумленного школяра. Он запрокинул голову, следя глазами за движением звезды, что величаво плыла по небу.
Еще одна звезда сдвинулась с места, словно стремясь разбиться о первую. Она была меньше первой — цвета бледной охры.
— Звезды танцуют, — сказал Монсорбье. — Как красиво!
Плавильный тигль начал сотрясаться и издавать какие–то глухие звуки, похожие на стоны.
— Жарче нельзя, госпожа! — прокричал кто–то из прислужников.
Она тихо шепнула мне:
— Приготовь меч, любимый.
Я вынул из ножен благородный клинок. Отполированная сталь сверкала, как в зеркале, словно в мече была заключена вселенная в миниатюре. Рукоять его пульсировала рубиновым мерцанием, но пока еще мутным, так что орел, бьющийся внутри камня, был виден лишь мельком. Его безумные глаза настойчиво вспыхнули, обратившись ко мне, но уже через мгновение исчезли в рубиновом мареве. При всем своем весе меч, сбалансированный с небывалою точностью, легко лег мне в ладонь. В это мгновение любовь моя к Либуссе преисполнила меня любовью к клинку. Я смотрел на него с радостным изумлением.
Всю жизнь свою стремился я к этому мгновению!
Еще две звезды сдвинулись и поплыли по темному небу, и Танец начался по–настоящему. Из какой–то далекой невидимой точки явилось темно–желтое солнце. Размеры его увеличились уже вдвое, но сияние, казалось, стало бледнее. Оно направилось к северу, на мгновение застыло на месте и поплыло в противоположную сторону. Другие звезды кружились вокруг него, сначала–крошечными скоплениями, потом — десятками и сотнями, и вот уже тысячи звезд выстроились в мерцающем хороводе, образуя правильные геометрические фигуры, двигаясь в полном согласии, как было всегда, только гораздо быстрее, с головокружительной, невообразимою скоростью. Наверное, это были их первозданные траектории, предначертанные им на небе, — то, что должно растянуться на многие миллионы лет, свершилось за считанные минуты.
Небо ожило сочными красками танцующих звезд, представляющих слаженные фигуры грандиозной космической гальярды. Оставаясь чопорными и величавыми, они как будто находили простую радость в природе движения, подобно тому, как горделивые старые люди проявляют решительное устремление сполна насладиться последними годами жизни. Иной раз они создавали таинственные узоры из подвижных и изменчивых образов и переливчатых цветов. Теперь краски их стали нежнее и утонченнее. Громадные звезды заметно сблизились.
Толпа свидетелей разразилась благоговейным стоном и сдвинулась, неуклюже подражая танцу могучих солнц. Нижний Град утратил свой сумрачный ночной облик и замерцал обещанием рассвета. Здания все еще раскачивались и дрожали, поскрипывали и шептали, но теперь они были не просто темными силуэтами: их стены, омытые теплым светом, приобрели индивидуальные черты и особенности. Теперь, когда стала видна их обветшалая дряхлость, они утратили зловещую таинственность. Свет обнаружил громадные трещины в стенах, облупившуюся и потрескавшуюся штукатурку, искривленные трубы, перекошенные окна и двери, ставни, свисающие под невообразимым углом. Улицы колыхались, как волны, и стекали, точно потоки воды, по крутым уклонам к Центру, где мы стояли на обломках разрушенной мечты О'Дауда. А рядом со мною замер подстрекатель сего крушения, архиподжигатель Монсорбье, глядел на подвижный небесный свод и насвистывал сквозь сжатые зубы.
От дрожащего металла тигля исходили раскаленные пары. Казалось, еще немного, и медь станет плавиться. Либусса обратилась к Монсорбье: — Дайте мне Грааль.
Он рассеянно поглядел на нее, словно никак не мог вспомнить, кто она.
— Вчера ночью, когда заключали мы договор, вы говорили, что вам удалось захватить нечто в глубинах. Вы говорили, что я должна это оценить.
— Да. — Не сводя глаз с танцующих звезд, он небрежно протянул ей шлем.
— Что же, сударь, я хочу, чтобы вы открыли мне вашу тайну прежде, чем свершится Согласие.
Как во сне, он качнул головой:
— Нет, мадам. После.
А потом, к моему несказанному изумлению, Либусса велела мне:
— Убей их, фон Бек. Убей их обоих, быстро! Я подчинился. Мне не оставалось ничего иного. Я принадлежал ей всецело. Меч, такой же легкий, взметнулся в руке моей, едва ли не предвосхищая мое деяние. Одним ударом срубил я голову Монсорбье и почти в то же мгновение сразил златовласую жрицу. Казалось, меч сам совершил работу, как уже было однажды, в сточных канавах под таверною О'Дауда.
Клинок в мгновение ока разрубил моих врагов, точно топор в руке опытного мясника. Их члены не отделились от тел, но только при самом пристальном рассмотрении было заметно, что трупы их расчленены. Это, разумеется, был прием, выученный у татар (я больше в этом не сомневался) — проявление качеств волшебного меча. Неудивительно, что враги Парацельса панически боялись этого клинка.
Если бы я сказал, что убил Монсорбье и златокудрую жрицу, я бы соврал. Без сомнения, они заслужили смерть, но я, как и меч у меня в руке, действовал не по своему желанию. Я был лишь орудием Либуссы и не чувствовал никакого укора совести, никакого отвращения к себе. Тогда еще — нет, пусть я и свершил деяние, противоречащее моим представлениям о чести и гуманности.
Но потом я преисполнился некоей смутной тревоги, когда увидел, как Либусса весело хватает части расчлененных тел и швыряет их в топку. Вот в огонь полетела рука, вот — златовласая голова. Следом за ней — голова Монсорбье с лицом, навечно застывшим в недоуменном изумлении. Неужели нам всем суждено в скором времени обратиться в смешанный сор, который швырнут в полыхающую печь? Неужели это и есть то будущее, которое так стремится создать Либусса?
