Акрион. – Я ведь умер!»
Но испугаться в полной мере не успел, поскольку увидел человека.
Совсем рядом.
Это был лидийский стражник. Без шлема, с распоротым горлом, из которого непрестанно сочилась на доспехи кровь. Стражник не выглядел бестелесным, как прочие призраки – только очень бледным, точно тело его изваяли из воска. Он стоял, не двигаясь, и смотрел на Акриона мёртвыми, чуть раскосыми глазами. Ни гнева, ни укоризны не угадывалось во взгляде. Лишь закоченелая трупная отрешённость.
Акрион попятился и пошёл прочь, то и дело оборачиваясь. Стражник смотрел вслед, не пытаясь настичь или окликнуть, и эта неподвижность, эта немота пугали сильней, чем если бы он поносил своего убийцу последними словами или бросился бы вдогонку.
Гермес шагал вперёд по едва заметной тропе между редеющих асфоделей. Акрион спешил за ним, а по сторонам тропы, точно путевые столбы, ждали мёртвые. Те, кого он убил.
Двое лидийских воинов напротив друг друга. У первого обрубленная кость торчит на месте плеча. Второй изранен, словно его пытался разделать безумный мясник: проломлена скула, глаз пузырём навис над щекой, из раскроенной груди лезут клочья лёгких.
Трое стражников в эллинской броне, один за одним. Меней со свёрнутой, как у цыплёнка, багровой шеей. Евтид – со сплющенным от удара черепом, локоть согнут в обратную сторону, и кровь сочится изо рта. Полидор – жуткий, без головы, между плеч остался лишь запекшийся пенёк.
Вот блестят бронзой доспехи мирмиллона. В глазницу его по рукоять загнан кинжал. Рядом другой мирмиллон, насаженный на меч, как овца на вертел. И с ними – гопломах в промятом от удара шлеме, с развороченной раной на бедре.
Вот солдат-тиррен с ровно снятой макушкой: будто деревянной фигуре стамеской стесали голову. Рядом – его соратник, чьи ледяные губы плотно сжаты, но рана на горле широко раскрыта, и солдат как бы смеётся вторым ртом, который ему прорезал Акрион.
Вот консул Тарций со вспоротым животом. Из разреза свисает петля кишок, и Тарций безучастно поддерживает собственные внутренности, словно подол тоги…
Акрион смотрел.
Шёл дальше.
Смотрел опять.
И опять следовал за Гермесом.
А они все встречали его тусклыми, заледеневшими глазами, и Акрион чувствовал на себе их взгляды даже тогда, когда очередной мертвец оставался далеко позади.
«Я сожалею, – хотел сказать Акрион. – Я не хотел. Защищался, или был в помрачении, или исполнял волю богов». Но он знал, что слова здесь, в Аиде, значат меньше, чем ничего, и молчал.
И мёртвые тоже молчали. Приветствовали его молчанием, молчанием провожали. Молчали вслед.
Акрион не был перед ними виновен. Любой закон оправдал бы того, кто убивал, защищая собственную жизнь. «Нет свыше нам запрета злом за зло платить», – кажется, это говорил Кадмил.
Только вот даймоний – совесть Акриона, голос божественного начала – нашёптывал обратное. Что зло – это всегда зло. Что отобрать жизнь – всегда дурно, какими бы обстоятельствами это ни сопровождалось. Что ни стражники, ни лудии, ни солдаты не были виноваты в том, что их послали убить Акриона: они так же исполняли чужую волю. И ещё голос не давал забыть о гнусном наслаждении, которое приходило, когда проливалась чужая кровь. Каждый раз.
Тем временем асфодели исчезли вовсе, а земля стала сырой. Гермес взошёл на пологий пригорок и остановился.
Акрион взобрался следом и обнаружил, что стоит на обрывистом берегу реки. Тяжёлые маслянистые волны расходились по воде, пена крутилась в водоворотах, ветер чертил узорчатую рябь на стремнине. Подобно воздуху и земле, вода в Аиде ничем не пахла. Акрион не ощущал ни сладкого запаха влаги, ни затхлого душка тины, ни аромата речных цветов. Это была мёртвая река.
– Ахерон, – подал голос Гермес. – Поток скорби. Покойники, испившие из Леты, теряют память о прожитых годах. Забвение – благо. Но это благо – не для всех. Те, кто не заслужил забвения, попадают сюда. На берег Ахерона.
Акрион всмотрелся вдаль. Посредине течения виднелся островок. А на островке…
– Подойдём ближе, – пригласил Гермес. – Путь наш почти закончен.
Осторожно ступая по волглому берегу, Акрион поравнялся с каменистым островом, торчавшим из воды. Там стоял человек, прикованный за лодыжки цепью к каменной тверди. Вода омывала его ступни, над головой раскинуло ветви дерево. С ветвей свисали яркие плоды, неуместные здесь, в стране смерти: фиолетовый восковой инжир, тугие гроздья винограда, глянцевые маслины. На глазах Акриона прикованный человек потянулся к плодам – робко, безнадёжно. О, как он был худ и истощён! Обтянутые кожей, топорщились рёбра, ходили ходуном куцые крылья лопаток, вздувались мослы локтей.
Ветви дерева с животным проворством вздыбились, поднимаясь на недосягаемую высоту. Несчастный без сил опустился на корточки, собрал тело в костлявый ком. В отчаянии зачерпнул иссохшей ладонью у ног; но волны Ахерона, только что катившиеся через камень, расступились с неуловимой живостью, свойственной воде, и пригоршня человека осталась пуста. Прикованный испустил стон – тихий, но такой жуткий, что Акрион содрогнулся.
– Пелон, – прошептал он и невольно протянул руку, словно мог коснуться страдальца, преодолев расстояние в полсотни локтей. – Праотец…
– Верно, – кивнул Гермес. – Царь Пелон тяжко оскорбил богов. И терпит наказание – он и весь его род. Пойдём дальше, ему ничем не поможешь.
Акрион, не в силах оторвать взгляд от Пелона, прошёл несколько шагов. Почувствовав тепло на лице, обернулся. Увидел неподалёку огромное колесо, укрепленное горизонтально. Колесо быстро вертелось, обод его горел, и вместе с колесом горел и вертелся распятый на нём человек.
– Диодор, – проговорил Гермес. – Он первым в вашем роду стал отцеубийцей. Вызвал на поединок Пелона и зарубил мечом.
Диодор не кричал: видно, в горле сгорело всё, что могло производить звуки. Он выгибался, корчился, охваченный суетливыми языками пламени. Из разинутого в беззвучном вопле рта вырывался огонь.
– А вот остальные Пелониды, – сказал Гермес. – На них лежало проклятье рода, на каждом. И каждый мог бы искупить вину предков, если бы захотел. Но вместо этого только усугублял эту общую вину. Впрочем, тебе, наверное, уже сказали.
Акрион, не видя, куда ступает, шагал среди мучеников. Вот кто-то – прапрадед Иерон? Да, Иерон. Бьётся в собственной блевотине, возит почерневшим лицом по земле, а рядом с чашей яда наготове стоит эриния, и раздвоенный язык змеится между раззявленных в ухмылке губ. Вот другой – прадед Клеарх? Да, Клеарх. Воет, разрываемый львами, и коршуны метят ему в глаза. Каждая отметина от звериных когтей, от птичьих клювов
