Вот странно, стою посеред поля, под щитом укрытая, на солнце пялюся, а мыслю — о блинах… и яечне. Яечни я бы поела. Но где ж возьмешь-то ее?
Вот и смокчу сухую полоску мяса.
Гляжу на тварь, а она на нас пялится. Диво дивное, глаз немашечки, а все одно пялится… колышется, волчья утроба, чует, что не осталося почти огня. И, раздразненная ранами, не чает дождаться, когда погаснет последний огонек.
А к тому идет.
— Ну что, — Лойко подкинул последний горшочек, — скоро будет жарко…
Тварь проглотила огонь и заурчала, не сыто, но со злостью немалой, будто упреждая, что помирать мы будем долго и смертию лютой…
А то мы не ведали.
Я глядела, как гаснет пламя в туманное утробе, и думала… а пустые все мысли, глупые, девичьи.
Уж лучше о блинах…
Завихрило.
Поземка поползла, тронула щит, который зазвенел тоненько. Ветерком хлестануло, зимним будто бы, да рукотворным. А тварь поднялась… на кого она походила?
На медведя-шатуна огроменного, из сугробу вылепленного, со шкурою косматой, белизны неимоверное. И стоит этот зверь на лапах задних, покачивается.
Бросится вот-вот.
Обрушится со всею силушкой на щит мой, на пузырь, и не сдюжить тому… видела я и шею длинную, и голову махонькую, глаза и те слепились, тоже белые, каменные.
И опустившись на четыре лапы, тварь двинулась к нам.
— Любопытно… это первичная форма или все-таки материализация?
— Илья… — Лойко поскреб затылок, — вот умеешь ты своевременно вопрос задать. Я ж теперь в жизни не успокоюся, пока не выясню…
— Если первичная, — Илья не услышал, а тварюку разглядывал едва ль не с восторгом, — то возвращение в нее свидетельствует о том, что ущерб мы ей нанесли… какой-то…
Зверь остановился в шаге.
И пасть раззявил.
Белую.
С белыми зубами, острыми даже на вид, с белым языком, с глоткою белою же… ущерб? Ущербною тварь не гляделась… в белых глазах полыхало злое снежное пламя.
Зверь привстал слегка.
А после дыхнул, холодом, вьюгой.
И закружила, закрутилась метель, обняла, облизала, выстроила стену ледяную, которую сама же в крошево размела.
Следом же дрогнул щит.
От удара.
И от другого… от третьего… и почуяла я, как расползаются нити, рвутся, хоть и латаю их, силу вливая…
…сколько ее?
Не так и много.
И рухнул щит, да только второй, загодя сготовленный, развернуться успел. Его и держу.
И сама держуся, сколько сумею, столько продержуся, а коль получится, то и дольше… до порога, за порогом… близехонек тот порог, в белое круговерти сокрытый. И прорастает метель ледяными иглами, будто бы зубами. Пастью смыкаются ветра, норовя пережевать упрямую горошину нашего щита.
Держуся.
Сумею… за-ради бабки и Станьки, которой страшно, куда страшней, чем мне, ведь дите ж горькое. За-ради Ильи, он тоже боится, но страху не выкажет и помираючи. Негоже боярину дрожать… за-ради Лойко, глядишь, и сложится у него со Станькою…
…и за Арея…
Я должна была сказать… важное сказать, такое, об чем молчала, себе не доверяя, а теперь вот поздно… и сердцем почуяла, как вспыхнуло пламя.
Не сразу. Сначала щит истончился, человека выпуская.
Одного.
По своей воле, по плану безумному, коий прежде казался едино возможным, а ныне представлялся глупостью неимоверною. Мы тогда сблизи тварь не видывали… а тут… где человеку силою с ней помериться?
Я закричала.
Закричала бы, когда б сумела… кинулася б на плечи, повисла б с воем… не пустила б…
Пустила.
Куда мне удержать, да и… не можно… у него свой долг.
Я не видела… не хотела видеть, да разве скроешь такое? И снежный зверь, взревевши радостно, яростно, поспешил обнять добычу. Он, подгоняемый чужою волей и собственным голодом, чуящий кровь близкую, навис над Ареем.
Качнулся.
Обнял огроменными лапами своими, норовя подмять, заломать.
А человек обнял зверя, ласково, как друга ближайшего, и пальцы вцепились в косматую шерсть. Кровью запахло… и крик мой клокочущий в горле застрял.
Нельзя.
Потом… коль жива останусь, и отплачу, и откричу. А ныне… щит держать надобно. И думать, что… быть может… может, и выйдет.
Арей вспыхнул.
И пламя его было синим… никогда не видывала, чтобы пламя было синим… рыжее, рудое… темное, когда в гончарное печи аль в горне кузнечном, куда дядька Ильяс позволил заглянуть. То пламя жаром дышало за десять шагов…
А нынешнее снег мигом вытопило.
И землю иссушило.
Дыхнуло в самое лицо, лицо это опаливши. И кажется, Илья рукою закрылся.
— Силу бери!
Он кричал, да только разве услышишь в умирающей метели, которая сама заходилась в агонии… и отпрянул снежный зверь.
Да только не отпустил человек.
Крепко вцепился.
— Силу…
Я слышала сквозь сухой треск огня и шипение воды, сквозь полный обиды голос подгорное твари…
— Бери!
Лойко сунулся за черту круга, но остановлен был.
— Так ты ему не поможешь. — Илья одернул на себя. — Возьми за руку… попытаюсь внешний поддерживающий построить… только я…
— Строй!
— Я про него читал лишь…
— Давай уже… Зося, щит…
Держу.
И не так тяжек он, устоявший пред метелью, сколь тяжко самой стоять по эту вот черту. Сердце туда рвется… шагнула бы, бегом бы побегла… сама бы вцепилась в ледяную тварь, ежели б помогло…
И кажется, плачу.
Ничего.
Случается… потом подумаю…
Щит.
О щите думать надобно.
Не о том, что пламя синее выцветает… и что ныне за ним человека разглядеть можно… не о том, что Илья чертит на земле пальцем символы, спешно, губами шевелит, про себя проговаривая, да чует — не успевает… не о том, что Лойко на зверя глядит да бесится, разумея, что этот враг не по силе евоной…
А зверь, зверь бы бросил неудобную добычу.
Больно ему.
И уйти бы, уползти в ледяную свою берлогу, раны зализать, да… гонит воля человека, спеленала, заставляет… и стоит зверь.
Душит.
Хрипит, не то водой, не то кровью своею, изо льда выплавленною да вскипевшей, давится. Но снежные когти крепко вошли в Арееву спину… и алое течет, мешается с грязью, с водой…
Не смотреть.
Щит держать, потому как вылетели из-за лесу конники… несутся, взбивают копытами конскими что снежную пыль, что кровавую грязь… и стрелы поднялись роем.
Взвились.
Впились в щит, пробуя на прочность.
— Зося…
— Удержу! Помоги ему…
…помог бы.
Илья бледен, пальцы в землю вошли, в переплетение символов. И сам изогнулся, рот приоткрыл, а изо рта того слюны нить тянется, и чую, как уходит Ильюшкина сила в землю.
