А затем пришла новая мысль, маленькая острая мысль, которая прожгла мой череп. Я вспомнила, чего я страшилась снести от них, когда они поймали меня. Сила их была огромной, а сила их мозга-компьютера казалась богоподобной.
— Убей меня, — прошептала я безмолвно. — Дай мне умереть.
Комнату наполнило гудение, неистовый гневный звук.
— Служи мне, — велела я. — Повинуйся мне. Смерть — именно то, чего я желаю. Дай мне смерть.
Моя постель задрожала. Донесся гул отдаленного грома. Меня объял новый безграничный холод. В глазах у меня потемнело. Меня душили слезы. Он дал мне то, чего я желала. И, наверное, он был достаточно силен, сильнее, чем мечи солдат Вазкора, длительней, чем могила в пустыне и обрушившаяся башня в Эшкореке.
Что-то сверкнуло во тьме. Нож, устремившийся ко мне с пылающего светом потолка. Я почувствовала, как у меня останавливается дыхание.
— Проснись, — нетерпеливо сказал мне Дарак.
— Оставь меня в покое, — пробормотала я. — Я умерла.
— Нет, ты не умерла, богиня. Выпей вот это.
Что-то просунулось под складки шайрина и мне в рот. Негустая прохладная жидкость нашла мое горло. Я глотнула и оттолкнула ее. И, не открывая глаз, села на постели. Мой мозг заполнили кружащиеся цвета. Чтобы скрыться от них, я в конце концов все-таки открыла глаза. Увидела голубую комнату и не могла вспомнить, где нахожусь. И глупо рассмеялась, глядя на сердитое лицо Дарака. Я не могла понять, почему он так сердится.
— Умерла, — он презрительно испробовал слово на своем языке. — Неужели тебе не приходило в голову, что машина, специально запрограммированная заботиться о комфорте и жизни ее экипажа, будет также запрограммирована никогда не убивать их? Будь ты дикаркой или варваркой — это имело бы смысл, но ведь ты же способна мыслить и рассуждать, — он встал. — Весь мой корабль пострадал бы, если б я не заблокировал тебя своим приказом. Анестезия в тот же миг, как ты вызвала у компьютера эмоциональные затруднения, — он нагнулся ко мне, взял меня за плечи и с силой встряхнул меня. — Неужели ты не можешь довериться мне?
— Дарак, — прошептала я.
— Нет, я не Дарак Златолов, горный разбойник-колесничий. И я также не Вазкор-убийца, первый успешный шаг к смерти и тьме, который пока успела сделать твоя планета. Я — Рарм Завид, дурак. Подымайся, — он помог мне встать и удерживал на ногах. — Выпей еще немного вот этого. А теперь пошли.
Мы пошли… Я начала вспоминать, где нахожусь, и все, что произошло.
Я очень упорно старалась не вспомнить, но он мне не позволил. Наконец, он отпустил меня, и я в первый раз ясно увидела его лицо. Оно было напряженным, сосредоточенным в выражении, скорее, тревоги и сожаления, чем гнева. Я вспомнила, что он и Сьерден жили в моем разуме в Ступице. И возненавидела их.
— Много ли радости доставила тебе моя жизнь, Рарм? — сбросила я его злобно-сладко в своем стыде.
— Столько же, сколько и тебе, богиня.
— Никогда не называй меня так.
— Как же тогда мне тебя называть? Ты говоришь, что у тебя нет имени.
Нет, — сказал он вдруг. — Мне не следует сердиться на тебя.
— Ты не имеешь никакого права сердиться. У тебя не было никакого права на мои воспоминания.
Он посмотрел на меня, и на лице его снова занялся беспомощный гнев, а потом растаял.
— Послушай, — сказал он. — Я узнал одно: пламя-создание, увиденное тобой в каменной чаше, которое ты называешь Карраказом, сказало тебе, что ты освободишься и вновь обретешь свою красоту и свои силы, когда и если ты найдешь сородича своей души, Нефрит. Если бы я заверил тебя, что компьютер знает решение этой задачи, ты бы согласилась сделать то, что я тебе говорил?
Мое сердце глухо застучало. Я уставилась на него.
— Откуда он может знать?
— Потому, что знаешь ты. Ответ находится в твоем же мозгу. Но он происходит из времени до того, как ты проснулась под вулканом. То время — то короткое время — вот все, что тебе надо пережить вновь, чтобы освободиться навек.
— Не могу тебе поверить, — прошептала я.
— Ты готова пойти на такой риск, чтобы найти Нефрит?
Я повернулась к нему. Во мне вскипела ненависть. Я схватила его за руку.
— Скажи мне сам! Ты знаешь!
— Я не могу тебе сказать. Во всяком случае, сейчас ты не поймешь. Ты должна пойти к компьютеру.
Я повернулась к дверям, почти готовая идти с ним. Но тут поднялся нерассуждающий страх и поглотил меня.
— К компьютеру, — повторила я. Сделала один негнущийся шаг вперед, и колени у меня подкосились. Я упала и обнаружила, что не могу подняться. Я не могла пошевелить ни ногами, ни ступнями, ни руками, ни кистями. Парализованная, омертвелая, я в отчаянии закричала, глаза мои почти ослепли; я едва могла говорить:
— Карраказ, — придушенно прохрипела я, зная теперь, что до Нефрита мне рукой подать, и что, видя это, демон моей расы поднялся лишить меня его. — Карраказ уничтожит меня.
— Нет, — заверил он, хотя голос его казался отдаленным и почти бессмысленным. Он поднял меня на руки, но, оцепеневшая, оглохшая, ослепшая, в пароксизме страха я не могла уразуметь ни того, что со мной происходит, ни куда он меня понес, и, наконец, ужасающая тьма накатила, словно голодное море, и затопила меня, и унесла меня в себя, и я сгинула.
Рождение — это боль. Все чувства печали, страха и страдания начинаются в той борьбе и отторжении. После рождения мир выглядит абстрактным, бессмысленным и все же странно упорядоченным. Нет ничего логичного и, следовательно, нелогичность разумна и нормальна. Сосать, спать. Молчание и звуки наполняют искаженную плоскость, где скользят по глазам цвета, как в тумане. Никакого времени не существует, однако время идет.
Из этой затуманенности выросли образы и приобрели значение. Белые лебеди, движущиеся по блистающей воде, вытягивающие свои изогнутые шеи, принимая еду. Женщина с длинными светлыми волосами, ведущая меня за руку по изысканным садам, выходящим к морю, по полам невероятных комнат, где сидят элегантные мужчины и женщины. Иногда и другие, крупные, неотесанные, пялящиеся, грязные, с коричневыми и покрытыми шрамами телами. Они внушают мне страх, ибо они не похожи на нас. Подобно диким, безобразным животным, они появляются, как призраки в галереях, их фигуры горбатятся, вскапывая цветочные клумбы. Наши рабы.
Я не должна была общаться с ними, но я раз заговорила с одним рабом, рубившим стройное дерево. Я спросила его, зачем он это делает.
— Это дерево больное, принцесса, — ответил он неуклюжим ворчанием, которым они, запинаясь, говорили на нашей речи. А затем уставился на меня с высоты своего большого роста. Его страшное лицо исказилось от боли, которой я не поняла, ибо он улыбался. — Все заболевшие, — сказал он, — должны быть срублены. И сожжены.
