Ознакомительная версия.
Рассерженный Змей ударился оземь, вновь обернулся дивом летучим, ринулся вслед. И, пожалуй, успел бы схватить — но на крик невесты, на шум разбойничьих крыл выбежал из кузни жених. Саженного росту, да с молотом и клещами в руках. Девчонка за него спряталась, что за надежную стену. И почему-то Змея робость взяла при виде молота и клещей.
Втянул он хищные когти, отвернул опричь, сел на лугу. Подошел, переваливаясь на коротких лапах:
— Ты кто таков, чтобы дорогу мне заступать?..
— Я жених ей, — ответил кузнец. — Кием меня прозывают. А ты, Скотий Бог, почто беззаконничаешь?
Никто еще не осмеливался так Змею дерзить. Совсем растерялось чудовище, заморгало бестолковыми радужными глазами:
— А я что хочу, то творю, потому что я сильный! Вот посмотри!.. — поднял серый камень, стиснул чешуйчатой лапой, только крошки посыпались: — Вот и весь мой закон!
— Эка невидаль, — усмехнулся кузнец. — Подумаешь, расколол! Ты так камень сожми, чтобы вода потекла.
Перенял у невесты корзиночку, вынул ком творога — сыворотка закапала наземь. Струсил, попятился Змей… но тут же снова приободрился:
— Зато я могу все озеро выпить! Меня Цмоком зовут, по-вашему Сосуном. У тебя так не получится.
Пожал Кий плечами. Вынес лопату, поплевал на ладони и молча принялся копать канаву в земле. Любопытный Змей скоро не выдержал:
— Что ты там такое копаешь?
Кий ответил:
— Хочу Океан-море выпить, да лень наклоняться. Вот окопаю и
подниму…
Больше прежнего задумался Волос, заскреб когтями затылок:
— А можешь ты камень кверху кинуть, как я? Я бывало кидал, полдня не ворочались…
И тут не дрогнул кузнец. Взял остывшую крицу железа, выплавленную вчера, стал подкидывать на ладони и смотреть внимательно вверх. Посмотрел вверх и Волос, но ничего особенного не заметил, кроме грозовой тучи, медленно вздымавшейся из-за небоската. И осерчал:
— Куда ты уставился? Кидай, коли умеешь, а то я тебя съем!
— Погоди, дай тучи дождаться, — молвил кузнец. — То Перун едет, мой побратим. Он у меня в кузнице молотом бил, ему железо сгодится…
И словно в ответ, вдалеке зарокотал гром, метнулась быстрая молния…
— Какая блестящая!.. — ахнул в восторге Змей. Никогда еще он не видел
грозы. Подпрыгнул, расправил крылья и полетел прямо в тучу — ловить блестящие молнии. Забыл уже и про кузнеца, и про невесту.
Сказывают, Перун его не погнал, и Волос до вечера забавлялся, летал взапуски с его колесницей, купался в струях дождя. Золотую секиру, впрочем, сын Неба ему так и не подарил, сколько Змей ни выпрашивал. Как прежде Даждьбог, Перун повел непонятные речи, мол, ни твое, ни мое… одним словом, пожадничал. А поздно ночью, когда голодный и уморившийся Змей отправился вечерять и спать в родные пещеры, на него с неприступной горной вершины не своим голосом закричала злая Морана, которую он еще до рассвета занес туда, да и позабыл. Говорят, мало не погибла колдунья от золотых солнечных лучей, от дальних отблесков молний.
Устал отец Кия ходить по Земле, прилег умирать. Еще попросил сыновей вывести его в чистое поле, с трудом поклонился на все четыре стороны:
— Мать сырая Земля, прости и прими! И ты, батюшка белый свет, широкое
Небо, прости, коли обидел…
И лежал на лавке у очага спокойный, легкий и светлый, как многие старики, прожившие по Правде. Не обижал ведь ни человека, ни зверя, не оскорблял великих и малых Богов. Сыновья — двое старших, женатых, и молодой Кий — позаботились о родителе: умыли родниковой водой, разобрали над смертным ложем дерновую крышу избы, чтобы свободно вылетела душа, не мучила тело. А потом сквозь дыру протащили наружу мохнатого черного пса.
Ибо черный друг-пес незримо встречает праведные души, сопровождает и охраняет по дороге в ирий. Людям, привычным к охоте и лесу, мыслимо ли в подобный путь без собаки!
И вот изронил душу отец, и задумался старший из братьев, как лучше уважить его, как погрести. Думал, думал, наконец решил доверить его тело Земле, всеобщей Праматери:
— Она родила, ей и честь.
Но пришла туманная ночь, и отец явился сыну во сне:
— Не клади меня, дитятко, в сырую могилу, не присыпай желтым песком: защекочут меня там черви, изъедят ползучие гады…
Закручинился старший, пошел к среднему:
— Не хочет отец наш лежать под спудом земным. Думай ты, брат, как нам поступить.
Крепко взялся за ум второй сын и к вечеру молвил:
— Схороним батюшку в лесу, в дупле великого дерева! Мы все от деревьев — пусть к пращурам припадет.
Но слетела темная ночь, и все повторилось. Явился сыну отец печальнее прежнего:
— Не клади меня, дитятко, в лесное дупло. Не смогу я там спать, закусают пчелы и комары, зверь косточки потревожит…
Пришлось думать младшему брату, кузнецу Кию. А у кузнеца известно, что на уме: молот, да наковальня, да жарко пышащий горн.
— Сложим батюшке, — приговорил Кий, — честный погребальный костер. Пусть возносится с дымом прямо в ирий, на остров Буян!
Пала ночь, и отец пришел к Кию светлым и радостным:
— Спасибо, сынок, вот уважил, так уж уважил! Стану спать крепко и безмятежно, точно дитя в колыбели!
Рассказал Кий братьям свой сон, и братья вздохнули легко, наконец-то проведав волю отца. Взялись втроем за работу и скоро сладили умершему последний земной дом-домовину: дощатую легонькую избушку, приподнятую на столбиках, чтобы лучше горела. Уложили тело отца, оставили милодары — горшочки со сладкой кашей на ягодах и меду, вышитые одежды, крепкие башмаки. Положили лук, колчан и копье: пусть вволю бродит-гуляет батюшка в небесных лесах, пусть увидят Дочь с Матерью, славные Рожаницы — охотник пожаловал. Пусть приветят его, позволят выстроить избу рядом с прадедовскими, под кроной вечного Древа…
А чтобы не задержалась Смерть в доме, ударили топором по лавке, на которой умер отец. Топор свят, он подобен секире Перуна, возжигающей новую жизнь. Не зря лезвия топоров украшают символами Грома и Солнца, не зря носят крохотные топорики-обереги. Смерть и всякая скверна пугается топора, если достойная рука поднимает его и чертит Солнечный Крест. Осенить этим знаком больного, и выздоровеет…
…Вот обложили домовину горючим сухим хворостом и еще устроили краду — увитую соломой изгородь кругом костра. Жарко вспыхнет солома и не позволит увидеть смертным глазам, как раскроются двери в иной мир, как шагнет в него покинувшая тело душа…
Старая мать и жены-красавицы между тем приготовили поминальную кашу, напекли румяных блинов, созвали родню. И вот Огонь, рыжекудрый Сварожич, легко охватил сухие поленья. Когда же все прогорело, Люди залили угли брагой и квасом, стали носить землю и камни, пока не получился курган. Потом затеяли тризну — игры и состязания. И наконец начали пир, веселый и шумный, с задорными прибаутками и смешными рассказами о молодости умершего.
Ибо мертвых тяготят горе и слезы живых, мертвые любят, чтобы над могилами веселились, пили и ели. На поминальных пирах всегда кладут ложки вверх чашечками, чтобы души прапрадедов, незримо собравшиеся за стол, отведали вкусную снедь. Вот откуда поныне обычай ставить возле могил еду, хмельное питье. А прибаутки и смех — это ли не победа над болью и страхом, это ли не жизнь, не продолжение жизни? А не затем ли жили пращуры и что-то доброе делали на зеленой Земле, чтобы продолжиться, как зернышко в пашне, стеблями и колосьями, ветвями и могучими стволами нового поколения? Умершим скучно без живых, живым пусто и сиротливо без мертвых. Не помнящему дедов-прадедов некого кликнуть в тяжкий миг на подмогу, он одинок. Зато к памятливому тотчас слетят, ободрят, утешат, посоветуют, предрекут судьбу. Ушедших прародителей рекут еще Чурами или Щурами, и вот почему дети до сего дня восклицают в игре:
— Чур меня!
И сами не ведают часто, что это значит:
— Оборони меня, предок! От нечисти, крадущейся в безлунной ночи, от злого врага, от худых помыслов и проклятий, от сглаза и порчи, от лихой лихорадки, трясовицы и огневицы — оборони!
И, говорят, не бывало, чтобы прадед не поспешил на помощь потомку, свято сохранившему память.
…Но есть между мертвыми и позабытые, чью могилу забросили, заровняли по злой воле, да просто по глупости. Есть и такие, кому жестокие Люди совсем не дали погребения: бросили тело и безразлично ушли. А скольких погубили, замучили, скольких довели до того, что те сами оборвали свою жизнь! И если поруганный был при жизни не из кротких, склонных прощать — он может вернуться для укоризны, а то и для отмщения. Вот почему опасаются Люди выходцев из могил, вот почему не всякий отважится пойти ночью на кладбище. А ну как скользнет между холмиками бесплотная тень, дохнет ледяным холодом, незряче вглядываясь в лицо:
— Не ты ли злодей?..
Стал уже порастать травою-быльем отцовский курган, когда над Перуновым дубом прошумели могучие орлиные крылья, раздался клекот:
Ознакомительная версия.
