Сбегать, взять свой? Хороший, охотничий?!
«А ты вообще видел брата при оружии? — спросил я себя. — В доспехе? Хоть один-разъединственный разик?» И признался: нет, никогда. Дома тоже ничего не хранится. Панцирь, шлем, боевая колотушка; меч — короткий хотокон или длинный батас[12]… Странно, раньше я об этом не задумывался, а сейчас вот приспичило.
Где оружие твое, Мюльдюн-бёгё?
Он поднял руку к небу, словно собирался выхватить меч из проплывающего мимо облака. Рукав сполз до локтя, я увидел предплечье, густо перевитое жилами. Казалось, Мюльдюн тащит что-то с Верхних небес на наши, а оно упирается.
— Сейчас, — пробормотал он. — Вот, уже…
Залаяли собаки. Поджав хвосты, они пятились в укромные места. У меня заныли зубы, как от ледяной воды. Между лопатками свербило. Почесать? Я стеснялся и терпел. Все шло иначе, чем я ожидал: готовился, готовился — и раз, едем в Кузню, а я не готов. Ну ни капельки не готов! Верно говорил Кустур: такую голову, как у меня, только в шлем колотушкой забивать!
— Давай, давай, — бурчал Мюльдюн.
Он ухватился левой рукой за запястье правой. Встал прочнее, прижал подбородок к груди. По виску на щеку сползла крупная капля пота. Вторая. Пятая. Капли превратились в ручеек. Я поймал себя на том, что напрягаю плечи и спину — сильно, до боли. Вряд ли Мюльдюну была какая-то помощь от моих бессмысленных стараний, но расслабиться не получалось.
— Ну что ты ерепенишься?
Облако. Сизое по краям, а сбоку — алый гребешок. Он снижалось, двигаясь по крутой спирали. Гребешок подмигивал, то угасая, то разгораясь вновь. Солнце играло с облаком, убирая луч и возвращая обратно, щекоча пушистый завиток.
— Это кто? — глупо спросил я. — Это что?
Облако опустилось перед домом.
— Облако, — разъяснил Мюльдюн. — Сейчас полетим.
— В Кузню?
— Для начала на землю, в Средний мир. Ты туда пешком собрался?
— Пешком долго. Я думал, мы на конях…
— Гусь думал, — сказал Мюльдюн. — Съели гуся.
И убрел в облако, нимало не интересуясь, иду я за ним или нет.
Представляете ком лебяжьего пуха? Большущий, высотой с муравейник? Вот он лежит, а может, стоит внутри облака, и кишит малюсенькими пушинками, словно белыми муравьями. И вы плюхаетесь на него задом — да-да, задом на муравейник, и смейтесь, сколько угодно! Вы плюхаетесь, а он под вами проседает, уминается, и вы уже сидите на лавке со спинкой и подзатыльником. Ну хорошо, подголовником. Не знаю, как у вас, а у меня эта штука затылок подпирала.
— Есть хочешь? — спросил Мюльдюн.
— Ага.
Вокруг клубилось, бурлило квашеное молоко. В него добавили сыворотку перекисшей сметаны, а в придачу сыпанули творожка — сушеного, остренького. Ну да, и бычьих сухожилий набросали. Будущий кумыс, папина радость, бродил, пенился, а кумысодел-невидимка всё трудился, перемешивал облако мутовкой. Я принюхался. Сказать по правде, не люблю запах кумыса. Нет, пахло летним лугом. Еще чуть-чуть — грозой, когда она на подходе.
Ну и хорошо.
— А когда мы полетим?
— Мы уже летим.
Я протянул руку. Пальцы коснулись зыбкой преграды, похожей на стену из взбитых сливок. Еле слышный треск, слабый укол — так бывает, когда гладишь взъерошенную собаку — и в гуще сливок открылась полынья: круглое окошечко. Я попробовал всунуть руку дальше, прямо в окно, но пальцы вязли, не проходили. Окошко выталкивало меня, разрешая только смотреть. Я ткнулся в него носом, ожидая треска и укола. Нос увяз, как и пальцы, треска я не дождался. Зато стали видны другие облака. Они плыли далеко под нашим — табуны, стада кудрявых облаков.
«Может, и в них кто-нибудь сидит, — предположил я. — А что? Обычное дело. Сидит, задрал голову, открыл окно в потолке. Смотрит на нас, думает, что наше облако — просто так. Вот ведь дурачок!»
— Это мое облако, — сказал я вслух.
— Почему? — удивился Мюльдюн. — Это мое облако.
Мне даже показалось, что он чуть-чуть расширился. Злится, что ли?
— Белое, — объяснил я. — Все кругом белое. Я — Юрюн Уолан, племянник Юрюна Ар-Тойона. Белый Юноша, племянник Белого Владыки. Все, что белое — мое.
И добавил на всякий случай:
— Шутка. Мюльдюн, это я шучу.
— Ешь, — ответил Мюльдюн-бёгё. — Вот.
И поставил передо мной миску. Шуток он и раньше не понимал.
— Спасибо.
Над миской курился легкий парок. Пахло жирным, вкусным. Я не заметил камелька, где Мюльдюн мог бы разогреть еду. С другой стороны, много ли я тут заметил?
— Вот, — повторил Мюльдюн.
Я взял у него стопку лепешек. Мои любимые, из корней сусака[13]. Наверное, мама в дорогу дала, чтоб мы хорошо кушали. Я — потому что расту, Мюльдюн — потому что очень уж вырос. Громилой, сказал бы дедушка Серкен. Отломив край лепешки, я обмакнул его в миску. Ум-м-м! Пальчики оближешь! С детства люблю жеребячий костный мозг. На кухню приносили лучшие кости, оставшиеся от трапез, слуга Элляй колол их мелко-мелко, чуть ли не в пыль, и мама варила этот съедобный порох — долго, очень долго, а потом квасила для лучшего запаха и замораживала кусками. Я обожал грызть эти куски, когда они слегка отогревались, а еще лучше, с горячим брусничным отваром. Они таяли во рту: вкуснотища! Но и так ничего, похлебать из миски.
— Ты будешь? — спохватился я.
Есть первым при старшем брате — не по обычаю.
— Я сыт, — Мюльдюн сел, скрестил ноги. Делать себе пуховую лавку он не захотел. И окошко не провертел. Должно быть, насмотрелся вдосталь. — Давай, наворачивай.
В его устах это прозвучало самой отъявленной братней лаской, какая есть на свете.
«Ешь, сильный, — согласился мертвый Омогой. — Остынет.» Никуда он не делся, стоял у меня за спиной. Я и не заметил, когда он вошел за нами в облако. Мстительный дух? Тогда почему я его не боюсь? Будь Омогой духом, жаждущим мести, ходил бы за Мюльдюном. Или забрался в меня и превратился бы в лихорадку. Жрал бы изнутри, причмокивал. На месте Омогоя я бы так и сделал. Плохой я, наверное, злопамятный.
— Тебе его совсем не жалко? — спросил я.
— Кого? — удивился Мюльдюн.
Я потянулся за второй лепешкой:
— Омогоя.
— Совсем.
— Если бы ты не приехал, он остался бы живой.
— Если бы я не приехал, он умер бы еще раньше. Ты сломал бы ему спину. И это я сейчас бы спрашивал: «Тебе его совсем не жалко?» А ты бы давился едой и плакал от безнадеги.
— Я бы не плакал! — возмутился я.
И вдруг понял, что я сказал.
— Уже лучше, — кивнул Мюльдюн. — Сильным можно завидовать. Сильных нельзя задевать. Твоему Омогою следовало выучить это назубок, если он хотел дожить до старости. Запоминай, тебе тоже не повредит.
