— Ну, чё выставились! Слейте гостям! Чай с дороги умыться надо.
Девки засеменили с крыльца. Извек с лохматым переглянулись и зашагали следом. Пятеро спутников незаметно исчезли, но скоро вернулись умытые, причёсанные, переодетые в чистые рубахи и порты. Из дверей потянуло съестным. Видно издали приметили гостей и успели затеплить очаг. Повинуясь взмаху хозяина, все неторопливо прошли в просторную светлую горницу. Дочери уже суетились у застеленного льняной скатертью стола. Столешница быстро нагружалась мисками, чарками, ложками по числу едоков, запотелыми кувшинами с квасом и бражкой, горшочками с маслом, сметаной, блюдами с луком, горохом, полевым чесноком. Последним появился пышный каравай и кубышка с солью. Старшой жестом пригласил садиться, сам вышел вслед за дочерьми. Когда все расселись, в дверях показался круглобокий чугун на пожившем ухвате. Следом, удерживая тяжёлый комель ухвата, обозначился осторожно ступающий хозяин.
Проплыв через горницу, чугун медленно опустился посередь стола на круглоплетённую рогожку. У кого-то в брюхе звонко воркнуло. Хозяин отставил ухват к стене, отвалил закопчённую крышку. Плотный клуб пара вылетел вдогон, но быстро растаял, втянутый носами сидящих. Заурчало громче. В душистое варево погрузился ковш и миски одна за другой стали заполняться густыми щами. Пацан, на краю стола, терпеливо ждал своей очереди, с тоской глядя как те, кому уже налито, разбирали краюхи ноздреватого утреннего хлеба. Когда перед каждым поплыли зыбкие змейки душистого пара, хозяин взял чарку и, расправив плечи, степенно изрёк:
— Да пребудут с нами светлые боги!
— Тако было, тако есть, тако будет! — отозвались за столом, и чарки дружно расстались со своим содержимым.
Застучали ложки, захлюпало в губах сытное варево, сдобренное густой сметаной, захрумкал на зубах окунутый в соль чеснок. Ели молча. Пошкрябав по дну, высвобождали миски, сливая остатки в ложки. Забрав ухват, хозяин вышел и воротился со вторым чугуном, испускавшим могучий дух гречневой каши, распаренной на мясной подливе. Заскрипели распускаемые пояса. Каша с щедрыми кусками мяса занимала опустевшие миски, в чашках забулькала бражка. В горницу заглянула одна из дочерей, бросила взгляд на стол, скрылась и вернулась с новым караваем хлеба. Принялись за кашу. Покрякивая, к вящему удовольствию старшого, нахваливали хозяек. Один за другим начали сыто отдуваться, потягиваться. Пошли тихие разговоры. В первую голову о конях. Лохматый с интересом слушал. Выказывая немалую осведомлённость, изредка вставлял слово, на удивление точное и веское. Отодвинув миску, облокотился на стол, потянул руку к кувшину и невзначай задел пяткой дорожную суму. Под лавкой звякнуло. Хозяин двинул кувшин навстречу, кивнул на звук.
— Не коваль ли будешь?
— Был, — неохотно отозвался мужик. — Пока прадеда в ремесле не догнал.
Старшой двинул бровями, хмыкнул удивлённо.
— Почто так? Доброе дело пращуров в ремесле выпереживать?
— Выходит не всё гоже, что добро тоже. Пока подковы, косы, да топоры работал, всем благо было. Как дальше двинул, нехорош стал. Люд прознал мои успехи, да роптать начал, что добра от них не ждать. Посудили, порядили, токмо я ждать не стал, а двинул восвояси, пока все умничали. Вот и гуляю нынче.
Над столом стихло. Вопрос, вертевшийся на каждом языке, сорвался с губ наивного мальца.
— А что, дядечко, за успехи такие?
Лохматый с усмешкой глянул на малого, но видя общее любопытство, заговорил:
— История не короткая, да нам, поди, не к спеху, — он вздохнул и, хлебнув бражки, уставился в полупустую чарку. — Сколь себя помню, вся родня судачила об одном предке, что выковал вещь непобедимую, с коей всё, чего душа не пожелает, поиметь можно. Будто бы он, после этого, и кузню забросил, и из родной веси ушёл. Однако вернулся скоро, да не тем, кем был. С корзном на плечах, дружиной за плечами и обозом немереным. Взялся обустраивать из веси городище. А пока мастеровые его чаяния в жизнь воплощали, сам каждые две-три седмицы походами пропадал. Возвращался с добычей немалой. Приводил новых мастеров, множил казну, да свою славу.
Погодя, стали доходить и вести о делах его удалых. Выходило, что каждая добытая куна немалых кровей стоила, не своих, знамо дело: дружина была для охраны на привале, да захваченное довезти. А на бранном поле, кровь лило кованное чудо. Вещь неведомая, покорная лишь хозяину. Рассказывали, что пущенная в дело, металась птицей, сея смерть неминучую, ни пощады, ни края не зная. По слову же хозяина падала к его ногам без силы. И что одно прозвище этого чуда вызывало ужас. После тех вестей радость в городище поубавилась. Ведуны роптали, что нет славы и почести в успехе, добытом без труда и доблести. Сие, мол, достойно Чернобоговых внуков, но не доброго гоя. После этого отказались все от его благодатей. Мать прокляла и дела его, и тот день, когда понесла в себе будущий позор рода. Однажды после этого ушла из городища и больше не вернулась. Предок, после этого, заперся в тереме, почернел и осунулся. Наконец, в один из дней, выехал куда-то со всем войском, а воротился через несколько лет, всего с тремя ратниками.
Однако, был уже плох и вскоре после возвращения умер. Плода же рук его никто с тех пор не видел. Куда канул — неведомо. Старая кузня так и осталась заброшенной на несколько колен. Проклята ли, нет ли, но я с детства лёг душой к горну. Поначалу пошёл в соседнее селение, побегал в учениках у тамошнего коваля. Когда же мало-помалу уяснил дело, вернулся домой, стал переделывать то, что от предка осталось. Дела спорились. Да и не диво: всё в кузне, от гвоздя до наковальни — чудо, какое спорое да прихватистое. Пройди от Царьграда до Ругена — такого ни у одного коваля не встретишь.
Тут понял, что могу кое-что и ловчей предка сотворить. А предок, как говаривали, ещё будучи отроком, прослыл прилежным учеником. Каждый, даже самый мелкий наказ совершал со вниманием и завидной сноровкой. Потому и знал все премудрости, глубже чем на сажень. К тому времени как стал мастером, открылись ему и секреты железа, причём не только горного или того, что из болотных руд вытапливали, но и того, что небесным зовётся. В старые времена, говорят, пал в наших краях камень с неба. Люди находили осколки: кто — с горошину, кто — с кулак, кто — с лошадиную голову. Несли всё в кузню. Слышали, что ежели добавить камня в простое железо, то быть поковке крепче и к износу упористей. Говорили, с такими вещами и работать, и охотиться, и воевать способней. Они будто бы сами чуют хозяина и под руку подлаживаются.
Сказывали ещё, будто дед моего предка столь вызнал свойства небесного камня, что выковал однажды птицу, коя запущенная с руки выписывала круг, да снова в руки возвращалась. Научил этому и внука. Предок же, дабы ничего не забыть, чертал самое важное на дощечках, увязывал в одно, да упрятывал. А уж когда смастырил своё чудо, так забросил всё и к делу кузнечному уже не вернулся. Добра же осталось много. И хитростей, и самого камня, и прутов железных разнодольного замеса. Думали угробил всё, да только оказалось, что не поднялась рука на плоды трудов, своих и пращуров. Припрятал он то добро, да славно так припрятал. Ежели не случай, не отыскать мне его укром. Однако, по воле богов нашёл.
