— Что?!
— Да. Думаю, да. Смотри, он упал навзничь, пытался встать, потом вдруг вырвал дерн вместе с землей, вскинул руку, дерн отлетел далеко в сторону, потом рука упала обратно, уже безвольно. Здесь… да. Возможно, шнурком его же плаща. — Я сдернул флягу с пояса. Едва не сломав зуб, выдрал затычку, приложился плотно. Глотку припалило яблочным сидром, и это отвлекло меня на миг, позволило прочистить мозги.
— И что?
— Что? Она перевернула его на спину и обчистила! Взяла нож из-за голенища, смотри, здесь нога дергалась как марионеточная, видно, не сразу вытянула. — Рокти выпрямилась, стряхивая с ладоней жирную землю, — Однако, сильна твоя девочка. Управиться с молодым здоровым парнем… Как она выглядела?
— Ростом с тебя, чуть ниже, пожалуй. Круглое лицо, большие голубые глаза, ногти обгрызены, коленка разбита. Егоза. Не из пугливых. Волосы рыжие, яркие, ниже плеч.
— Не человек это, Никита. Ктран. Как я.
— Это ребенок, Рокти. — Я вспомнил пожатие маленькой руки, прикосновения, смех, — клянусь, это ребенок. Не девушка, как ты, не женщина. Ребенок.
— Она не стала убегать, она взобралась на дерево и смотрела, как тебя бьют. Откуда вы пришли? Здесь давно никого не было. — Охотница провела ладонью по свезенной, сочащейся соком ссадине на коре дерева, — Очень давно.
— Она пришла со мной, и я уверен, она не отсюда. Она выглядит как нормальный ребенок, как любой человек там, откуда пришел я.
— Старый мир? И вы действительно вышли из Лабиринта? — Рокти целеустремленно двинулась вперед, меж деревьев, куда-то вглубь леса, я догнал ее машинально, — Знаешь ли ты, что ход был закрыт? А Лабиринт действительно проклят? Это место обходят стороной не зря.
Едва ли я смотрел, куда ступаю, просто шел рядом, боясь упустить слово, едва успевая уворачиваться от ветвей, хлестко вырывающихся из рук охотницы.
— В смысле?
— Вы долго плутали?
— Может быть, сутки.
— Мало. Можешь считать, вы прошли по прямой. В этом лабиринте плутают неделями. И редко кто сохраняет рассудок и память. Не это главное. Ход открыт только тем, у кого есть ключ.
— Ключ? У кого есть ключ?
— Извини. — Она вдруг остановилась, и я замер с нехорошим предчувствием. Рокти стояла, глядя мимо, щурясь, шевеля губами беззвучно, прикидывая что-то про себя. — Но кажется, ты не сможешь вернуться назад тем же путем. Я вообще не уверена, что ты сможешь вернуться.
Я запоздало оглянулся. Деревья плотно скрыли поляну с глаз.
— Стой! — нежданно накатила паника.
— Я никуда и не бегу, — она снова смотрела с насмешкой. Я чувствовал злость и смущение. — Девочка провела тебя сквозь. Она сможет и вернуть обратно. Один ты будешь бродить сутками, без надежды выбраться. Хотя бы на поверхность.
— И что же мне делать?
Казалось, она ждала этого вопроса, взяла за руки, заглянула в глаза глубоко, произнесла проникновенно:
— Пойдем в клан! Мы поможем тебе. Пока не поздно. Пойдем!
— Что такое Лабиринт?
Монсегюр был осажден. Почти год крестоносцы стояли под стенами, ночью — освещая узкую долину кострами, днем — ворочаясь неспокойно всей своей десятитысячной массой. Еще под Рождество предатель провел христово воинство секретными тропами на восточный хребет. Огромные валуны, выпущенные тяжелой катапультой, медленно и до умопомрачения легко прошивали ярко-синее небо, играючи крошили каменную кладку. Пятиугольник крепостных стен оседал под размеренным, неспешным обстрелом. Горы гудели умноженным эхом. Девять месяцев держал оборону замок. Сотня воинов, не больше. И едва ли во всем замке осталось свыше сотни Совершенных, когда Бертран Марти решился, наконец, капитулировать.
Глядя с крепостной стены вниз: на хозяйничающих во дворе замка рыцарей в белых плащах с черными крестами, Кламен нервно теребил фибулу. Простая оловянная вещица, украшенная изображением пчелы, всегда вселяла в него уверенность, одно прикосновение к ней поддерживало в самые трудные минуты осады. Сегодня олово казалось особенно холодным, и жар дрожащих в лихорадке рук не мог согреть его.
Они пообещали жизнь… за отречение. Перережь глотку псу — и ступай на все четыре стороны, ты свободен! Добрые католики… Плечи его дернулись конвульсивно, он чуть пошатнулся.
Кламен дрожал: то ли от гнева, то ли от холодного, остужающего горячий пот, ветра. Смирить клокотавшее бешенство не удавалось, разум казался как никогда ясным, дух же — смятенным. Будто это ярость сжигает его изнутри, кипит, сотрясая тело грудным кашлем.
Амьель подошел неслышно сзади, положил руку на плечо, испугав. Кламен прикрыл глаза, перевел сбившееся было дыхание.
— Тебе хуже? — друг внимательно вглядывался в лицо, молчал, терпеливо ожидая ответа. Кламен едва собрался с силами, усмехнулся криво.
— Хуже уже не будет. А если холод станет нестерпим, меня согреет огонь аутодафе.
— Не шути так, — все же он улыбнулся облегченно. Мертвые не шутят, а шутники — не спешат умирать. — Нас ждет комендант. Кажется, для нас найдется еще одно последнее дело, а у тебя еще будет возможность умереть в бою. — Тронув за рукав, Амьель заспешил вниз по ступеням узкой каменной лестницы.
— Совершенные не держат в руках оружия и не проливают кровь… Я бы лучше взошел на костер, — прошептал Кламен еле слышно.
И все же он развернулся и тяжело зашагал следом.
Это все уже было. Много лет назад он пришел в Лангедок — самую богатую и благополучную провинцию Юга — за женщинами и мандолинами. Устав от войн, он хотел нагнать уходящую юность, отдохнуть и телом и душой. Но нашел отдохновение в ином. Тулуза удивила его. Ни в одном городе на Севере он не видел подобного. Достаточно было ступить в черту крепостных стен. Улицы были необычайно чисты, люди — любезны и улыбчивы. Весь день он бродил по городу, не задерживаясь нигде надолго, но часто останавливаясь, прислушиваясь к разговорам. Кого он только не видел: ремесленники работали прямо во дворах, под ласковым южным солнцем, купцы на базарах вынимали из тюков удивительные по красоте, не всегда ясного предназначения вещи, студиозусы в садах читали толстые фолианты и перезрелые мандарины падали на траву рядом, а на просторных площадях, мощеных светлым камнем, трубадуры бесплатно демонстрировали свое искусство всем желающим и продавали свитки с мадригалами — всем влюбленным. Каждый был одет чисто и ярко. А наряды женщин — ослепляли обнаженностью тонких нежно-оливковых рук.
Он навсегда запомнил их танец — в дремавшей таверне, куда он зашел далеко за полночь, когда понемногу утихла кипучая жизнь города, юная девушка танцевала меж лавок, напевая сама себе песенку на удивительном провансальском наречии. Ножка, обутая в легкий башмачок, вздымала облако муаровой ткани, мелькала на миг загорелая лодыжка, и стройный стан гнулся под тяжестью длинных локонов оттенка спелой сливы.
