— Ренни говорит, что она сделала это намеренно… она взяла его за голову и ударила о камень.
— Вы сумасшедшие… просто сумасшедшие…
— Думаю, ты не будешь отрицать, что такое насилие — нечто ненормальное для девочки…
— Дети играют! Дети дерутся! Как-то раз я выбил тебе два зуба, когда мы подрались, ты помнишь? Если бы удар был сильнее, ты тоже мог бы умереть.
— Нельзя бить мальчика головой о камень, не желая убить его.
Прошло несколько дней, и дом погрузился в мертвую тишину. Дубэ начала есть, но говорила мало. К тому же никто в доме и не хотел с ней разговаривать. Почти все время Дубэ проводила на чердаке. Это было единственное место, где она чувствовала себя хорошо. Она больше не могла видеть опухшие от слез глаза матери и потемневшее, нервное лицо отца. Внизу события становились реальностью, а на чердаке времени не существовало, Дубэ могла ходить взад и вперед сколько хотела и стирать из памяти тот день на берегу реки. И она делала это. Оставались краткие драгоценные минуты, когда ей удавалось думать о другом: в глубине души она еще осмеливалась любить Матона.
«Скоро все кончится, и я смогу вернуться назад. Меня ждет незабываемое лето».
Однажды вечером отец вошел в ее комнату.
— Ты спишь?
После того дня Дубэ ни разу не удавалось спокойно заснуть. Ночью, когда она лежала в кровати, ей было страшно, а если ей удавалось заснуть, то много раз ей виделись ужасающие призраки.
— Нет, я не сплю.
Отец присел на край кровати. Посмотрел на нее:
— Как… как ты себя чувствуешь?
Дубэ пожала плечами. Она не знала.
— Люди деревни хотят поговорить с тобой.
Дубэ оцепенела. Собрания во главе со старейшиной — дела взрослых. Дети никогда не могли их посещать.
— Зачем?
— Ну… о том… о том, что случилось.
Дубэ почувствовала, как комок подступает к горлу.
— Я… не знаю, что говорить…
Отец погладил ее по щеке.
— Знаю, что это тяжело и страшно, но клянусь тебе, что страшно будет в последний раз.
Слезы потекли по ее щекам.
— Я не хочу…
— Я тоже этого не хочу, но деревня так решила, понимаешь? Я не могу пойти против деревни… Они только хотят, чтобы ты рассказала, как все было. Скажи, что случилось, и потом ты это забудешь, хорошо?
Дубэ вскочила с кровати и крепко обняла отца. Она плакала, плакала, как в тот день, на берегу реки. Она плакала так, как никогда больше в жизни.
— Я не хотела, я не хотела! Он сам начал совать мою голову под воду, а мне было страшно! Я не знаю, как это случилось, я знаю только, что он вдруг перестал двигаться! И потекла кровь, и у него были открыты глаза, на меня смотрело его страшное лицо, и кровь, кровь в воде, на траве…
Отец тоже обнял ее.
— Вот это ты и скажешь, — сказал он прерывающимся голосом, — и они поймут, потому что случилась страшная ошибка, страшная история, в которой ты вовсе не виновата.
Он замолчал, еще раз погладил ее по лицу.
— Договорились?
Дубэ кивнула.
— Через два дня мы пойдем к ним. Но я хочу, чтобы ты пока об этом не думала. Пообещай, что ты постараешься.
— Хорошо.
— А теперь засыпай.
Отец еще раз обнял ее, и, успокоившись, девочка опустила голову на подушку. Впервые после стольких ночей ей не снились призраки.
Комната была серой, просторной и прокопченной. К запаху дыма примешивался мужской запах, запах множества людей, столпившихся в комнате с деревянными стенами.
Пришли все. Уже много лет в лесу не случалось убийств, даже старики не могли вспомнить, когда последний раз собирались по такому поводу.
В первом ряду сидели родители Горнара. Погруженные в свое горе, они избегали смотреть на Дубэ. Они очень напоминали ее собственных родителей, сидевших тоже в первом ряду.
Позади толпились те, кто не были причастны к делу, но хотели присутствовать, видеть, участвовать. В деревне, где жили триста человек, убийство — дело общее.
Других детей не было — только одна Дубэ.
Шум наполнил пространство комнаты, все смотрели на Дубэ и показывали на нее пальцами. Дубэ надеялась только на то, что все скоро кончится.
Старейшины вошли. Пятеро, в центре — Трарек. Он выносил решения вместе с остальными и управлял деревней. Он был стар, все дети робели перед ним и боялись его. У него был суровый вид, Дубэ даже не припоминала, чтобы он когда-нибудь смеялся.
Старейшины сели, и тут же воцарилась тишина.
Дубэ сжимала потные кулаки.
Трарек произнес какую-то длинную, непонятную Дубэ фразу. Она никогда еще не бывала на суде.
Дверь открылась, и вошли ее друзья. Дубэ испугалась, у нее не хватало смелости смотреть на них. Она опустила голову, ей слышались только слова Ренни: «Ты убила его! Ты убила его!»
Трарек поочередно вызывал их. Сначала Пат, потом Матона, потом Самса. Он расспросил их о случившемся на реке.
У всех были напряженные голоса, бегающие взгляды, все они были пунцовыми. Они тихо говорили, их воспоминания были путаными.
— Это он выхватил у нее змейку, — уверенно сказала Пат.
— Ты думаешь, что Горнар поступил неправильно? Что из-за этого произошло то, что произошло?
— Нет… я…
— Продолжай.
Дубэ не слушала. Дубэ не хотела вспоминать.
— Мы столько раз ссорились, столько раз… много раз мы с Дубэ дрались, но никогда ничего не случалось… по крайней мере, ничего серьезного, какой-нибудь синяк, царапина… а тут случилась беда!
Тут Пат взглянула на нее, и Дубэ показалось, что она видит в ее взгляде тревогу и понимание. И она была признательна Пат, бесконечно признательна.
Матон был гораздо более сдержан. Он рассказал все быстро и без эмоций. Ни разу не поднял глаз, говорил не останавливаясь, старательно отвечал на вопросы.
Самс был растерян, иногда противоречил сам себе. Дубэ решила, что Самс, как и она, не понимает, какого черта они делают в этой комнате, зачем обсуждают вопросы, которых не понимают, которые касаются только взрослых.
Потом наступил черед Ренни. Он был уверен, решителен, казался разозленным.
— Она сама начала. Она — взбесившаяся фурия, дралась, кусалась, царапалась. Мне пришлось разнимать их, иначе она продолжала бы драться.
— Но это неправда, — попыталась пробормотать Дубэ.
— Сейчас еще не твой черед. Молчи, — холодно заметил Трарек.
Ренни невозмутимо продолжил:
— Она схватила его голову и ударила о камни, со злостью. Она хотела сделать ему больно. И даже не заплакала, когда мы все были ошеломлены.
Ее отец привстал со скамейки, хотел что-то сказать.
Когда Ренни описывал эту сцену, мать Горнара принялась плакать.
