Последнее как раз и заставило ее досадливо поморщиться. Были причины. С некоторых пор — не первый год пошел — она частенько при визитах камергера к старшему брату ловила на себе недвусмысленный взгляд столичного визитера, нисколько не соответствовавший, кстати, Дуняшиному выражению — «глянет — как шильями кольнет». Если рассудить с позиций кое-какого жизненного опыта, нет ничего странного в том, что как раз таким взглядом нестарый и довольно ветреный дворянин поглядывает украдкой на девушку… скромно выразимся о себе самой, не лишенную обаяния.
Тем более что господин камергер ни разу не только не переходил границ светских приличий, но и даже никогда не оказывался в опасной близости к таковым. Ни разу не дал повода себя упрекнуть. И тем не менее Ольге эти взгляды были отчего-то откровенно неприятны без каких бы то ни было вразумительных объяснений. С определенного времени многие на нее так поглядывали, а кое-кто и пытался легонько ухаживать со всем политесом, полагавшимся воспитаннице князя Вязинского. Нормальные девушки (а какая же она, по-вашему?) в жизни не обижаются на подобные знаки внимания и не тяготятся ими, скорее уж наоборот. И все же камергер вызывал у нее некое внутреннее отторжение. Совершенно непонятно, почему: мужчина был видный, галантный, обходительный, способный заинтересовать своей персоной превеликое множество особ женского пола — а вот поди ж ты, не лежала к нему душа, и все тут. Абсолютно необъяснимая антипатия…
Досадливо пожав плечами, в очередной раз не найдя объяснений своим мыслям, она направилась к лестнице — во дворе уже раздавалась пронзительно-медная трель охотничьего рожка. Не в первый раз бывавшая на охоте Ольга сразу определила, что этот сигнал не имел никакого смысла — вероятнее всего, начиналась показуха, устроенная для заграничного гостя из тех самых высших политических соображений…
Когда не более чем через четверть часа они с Татьяной легкой рысью подъехали к парадному крыльцу, там уже царило сущее столпотворение. У крыльца гарцевали не менее полусотни верховых, причем ловчие, псари, доезжачие и прочие княжеские охотничьи люди вопреки обычной практике щеголяли в ярких парадных казакинах с цветными кушаками — алых, ярко-синих, малиновых и изумрудно-зеленых. Последний раз такое случалось девять лет назад, в честь визита цесаревича Константина. За поясом у каждого торчало совершенно ненужное на настоящей охоте количество охотничьих ножей в богатых ножнах, добрая половина вооружилась пистолетами и ружьями, что и вовсе категорически противоречило традициям волчьей охоты: настоящий волчатник скорее со стыда сгорит, чем отправится в поле с огнестрельным оружием.
Княжеские люди наперебой старались принимать как можно более картинные позы, без нужды хлопали арапниками, горячили коней, усатые то и дело браво покручивали усы, а те, кто был лишен этого мужского украшения, старались щегольнуть какой-нибудь другой ухваткой. Несомненно, до всех до них через посредство Данилы было доведено княжеское строжайшее указание избегать откровенного балагана, так что на всех без исключения лицах читалась преувеличенная азартная серьезность — но вовсе без ужимок не обошлось. Сам Данила с видом величайшей сосредоточенности время от времени подносил к губам витой рожок, начищенный так, что от него отскакивали мириады солнечных зайчиков, и, надувая щеки до предела, с побагровевшей физиономией испускал очередную трель, лишенную внятного смысла.
Собак, разумеется, на сворках было приведено множество — и, как следовало ожидать, это были сплошь не достигшие и года щенки. Никак нельзя было портить добрых, состаенных собак бутафорской охотой. Ну, с точки зрения иностранца, в жизни не видевшего настоящей русской псовой охоты, все выглядело крайне убедительно: картинные псари, чуть ли не сотня собак, пение рожков, блестящее оружие, деловитая суета…
Курьезная все-таки вещь — высокая дипломатия, подумала Ольга, натягивая поводья у парадной лестницы.
Показался князь на чалом жеребце, державшийся столь торжественно и строго, что трудно было бы догадаться о фальши сегодняшней охоты, не знай Ольга всего заранее. Рядом на смирном мерине Воронке (еще Ольга с Татьяной в раннем детстве учились на нем премудростям верховой езды, а следовательно, знатный гость — наездник не из умелых) трусил прусский сановник, на сей раз в простом коричневом фраке, без единой регалии. Сейчас его вытянутая по-лошадиному физиономия вовсе не выглядела желчной и угрюмой, как давеча, — и Ольга не без фривольности подумала, что причиной надо полагать, ночное общение с княжескими актрисами. Пруссак с откровенным любопытством таращился на скопище людей и собак, всерьез увлеченный русской национальной забавой. А вот среди полудюжины кавалеров его свиты…
А вот среди полудюжины кавалеров его свиты, чинных и подтянутых, Ольга заметила рыжего круглолицего молодого человека в прусском гусарском мундире, который вопреки общему настроению держался что-то очень уж вольно — откровенно ухмылялся во весь рот, озираясь весьма даже критически, с таким видом, словно его распирал смех. Положительно, у него был вид человека, единственного здесь отягощенного знанием некой тайны, которую его так и подмывает по легкости характера огласить всему свету. Случайно встретившись с девушками взглядом, гусар состроил неподражаемую гримасу, из которой стало совершенно ясно: этот немец достаточно разбирается в русской псовой охоте, чтобы с ходу понять, какой балаган перед ним разворачивается. Ну, это уже были не Ольгины заботы…
Тем более что в конце аллеи показалось семейство Челищевых в полном составе: отставной подполковник, тучный и краснолицый, со всегдашним выражением брюзгливого чванства на сытой физиономии, его супруга, костистая дама в фиолетовой амазонке, и, наконец, два добрых молодца в палевых с серебром мундирах Белавинского гусарского полка, Борис и Мишель…
Ни один посторонний наблюдатель, будь он самым проницательным выжигой на свете, глядя на обмен приветствиями двух блестящих гусар с Ольгой и Татьяной, не смог бы заподозрить подтекста. Вежливые поклоны, исполненные светской любезности взгляды, и не более того…
Запело, залилось медными трелями сразу с полдюжины рожков. Торопливо семенивший ливрейный лакей поднес князю на серебряном блюде серебряную же чарку доброй запеканки,[5] князь ее с удовольствием осушил, не дав упасть на землю и капельке, не поморщившись. Со звоном отставив чарку на овальный поднос и дождавшись, когда лакей отбежит, медленно извлек из-за обшлага мундира большой красный фуляр, расправил его, встряхнул — и, подняв платок над головой, крестообразно махнул им в воздухе.
