Лекарь залепил Юстинову руку пластырем.
Жаба молчала. Вокруг было очень тихо. Даже мальчик не всхлипывал.
Жаба молчала. Юстину впервые сделалось страшно в этом зале — страшно по-настоящему.
Лысый — от него пахло сладковато и неприятно — вытащил из почти пустого кувшина полудохлого придавленного домохранца. Юстин гадливо отстранился; домохранец был в обмороке, шесть его ножек безвольно болтались, когда лысый тряс приманкой перед полуприкрытыми глазами жабы.
— Нажралась, — шепотом сказал кто-то из стражников.
Лысый бросил бесчувственного домохранца обратно в кувшин. Вытащил другого — тоже примятого, но подающего признаки жизни. Юстин поразился — как он берет эдакую гадость руками?!
Новый домохранец вяло пискнул. Жаба открыла глаза.
— Да, — глухо сказал длинный рот.
И Юстина подхватили за плечи и подтолкнули к проему двери направо.
* * *
Их набралось девятнадцать человек — тех, вкус чьей крови оценен был жабой как «да». Среди несчастных — или счастливчиков? — оказались и Акир, и тучный юноша, во время испытания упавший в обморок, и мальчик, представленный твари последним.
Теперь с ними обходились если не почтительно, то по крайней мере вежливо. Повели в баню, потом накормили сытно и вкусно; когда Юстин получил обратно свою одежду, она оказалась выстиранной и высушенной. Одетые во все чистое, со свежими пластырями на руках, отобранные жабой счастливчики — или все-таки несчастные? — оказались запертыми в просторной, богато убранной комнате, где пол вместо соломы устилали ковры, а вдоль стен вместо лавок высились перины с подушками.
Никто ни о чем не говорил — не хватало сил. Товарищи по несчастью — или по удаче? — повалились на перины и долго лежали молча, глядя в пол и в потолок, за полчаса не было сказано ни слова — однако никто не спал.
Наконец молчание нарушил тучный юноша со слабыми нервами.
— Меня скоро заберут отсюда, — сказал он, будто продолжая, давно начатый разговор.
Никто не ответил. Молчали еще минут пять. Юстин сидел, привалившись спиной к стене, и разглядывал невольных своих товарищей. Самому старшему было лет двадцать восемь-тридцать, младшему, мальчишке, оказалось при ближайшем рассмотрении лет четырнадцать-пятнадцать — правда, страх и отчаянная жалость к себе делали его моложе. Чем дольше Юстин смотрел, тем более улавливал сходство между подростком и Акиром — словно два брата. Это казалось тем более странным, что они явно не были знакомы прежде.
— Я здесь случайно, — снова сообщил тучный. Акир потрогал пластырь на руке. Поморщился.
— Не в войско нас забрали, — задумчиво сказал жилистый парень с оловянной серьгой, — ох, не в войско…
И обернулся к Юстину:
— Ну, ты… что ты там говорил? Про специальный приказ? Что знаешь?
— Ничего не знаю, — сказал Юстин, которому сделалось неуютно под восемнадцатью требовательными взглядами. — Слышал… те, что везли меня, спрашивали, не натворил ли чего, не болтал ли в тавернах…
Восемнадцать лиц помрачнели. Каждый, по-видимому, пытался вспомнить за собой более или менее весомую вину; всеобщее раздумье оборвал Акир.
— Брехня, — сказал он без особой, впрочем, уверенности. — Если по крови судили… По крови! Значит, мы особенные. Перины постлали, ковры, стол накрыли, как благородным — значит, будет честь.
— Поросят тоже откармливают, прежде чем на нож насадить, — мрачно напомнил тонкогубый и тонколицый ровесник Юстина, тот самый, что вчера обозвал Акира пушечным мясом.
Все притихли.
— Эй, ты! — Обернулся к Акиру жилистый обладатель серьги. — Что ты там говорил насчет того, что Краснобровый жив?
На Акировом лице обозначилась внутренняя борьба. Наверное, ему очень хотелось пофорсить, порисоваться, дать понять, что он знает больше прочих.
— Да так, — промямлил он наконец. — Слышал.
— От кого слышал?
Акир совсем скис:
— Да так… От людей каких-то.
— Трепло, — презрительно процедил тонкогубый.
Акир даже не глянул в его сторону.
— Это, вот что, — озабоченно начал жилистый. — Вот что… Кровь. Из вас кого-нибудь двухголовый змей кусал когда-нибудь?
— Иди ты, — обозлился почему-то Акир. — Типун тебе на язык!
— А меня кусал, — сообщил жилистый с мрачной гордостью. — Я вот подумал… Говорят, кого двухголовый змей с обеих голов цапнет — у того кровь меняется.
Юстин попытался припомнить, кусал ли его когда-нибудь двухголовый змей. Если и кусал, то в раннем детстве — потому что иначе столь значительное событие не могло бы забыться.
— Может, порча какая-нибудь? — неуверенно предположил кто-то. — Или зараза?
— Я тут ни при чем! — выкрикнул тучный юноша. — И змей меня не кусал, и порчи нет никакой, и я не заразный! У меня вот что… У меня отец — Краснобровый, это точно, моя мать у него в покоях служила, так что я наполовину князь!
Юноша замолчал. Беспомощно огляделся — на него устремлено было восемнадцать тяжелых взглядов, и ни один не обещал утешения.
— Это правда, — тихо сказал юноша. — Я Краснобрового даже видел однажды, вот как тебя! — и почему-то ткнул пальцем Юстину в грудь.
Сделалось тихо. Кто-то недоуменно вертел головой, кто-то сидел, выпучив глаза, будто увидев на стене перед собой Королеву наездников.
— Моя мать тоже в покоях служила, — сказал жилистый парень после длинного, очень длинного молчания.
Все уставились на него, как будто он признался в пристрастии к человеческому мясу.
— И у меня, — неожиданно признался мальчик. — А когда я родился, ее выгнали.
Все взгляды переметнулись на мальчика.
Юстин понял, что ему холодно. Что мурашки дерут по коже, будто деревянная терка. Они сидели кружком — девятнадцать молодых мужчин — молчали и смотрели. Передавали друг другу взгляды, как передают ведра на пожаре.
Кто-то беззвучно спрашивал и надеялся получить ответ. Кто-то взглядом искал поддержки. Кто-то оценивал, кто-то примеривался.
Кто-то ничего не понимал, но таких было меньшинство.
— У меня, между прочим, тоже Краснобровый — отец, — медленно сказал тонколицый парень, предсказатель несчастий. Жилистый обладатель серьги свирепо вскинул голову:
— А ну, у кого мать в покоях служила — поднимите руки!
Мальчик поднял руку сразу. И тучный юноша — тоже; прочие смотрели на жилистого, напряженно решая для себя, а стоит ли признавать за ним право распоряжаться.
Наконец тонкогубый хмыкнул и поднял руку. И сразу пошли вверх, одна за другой, еще восемь или девять рук; жилистый пересчитал. Всего рук оказалось двенадцать.
