Пулевые ранения, изувеченные тела, обгоревшие детишки… Несмотря на все ее усилия максимально сконцентрироваться на каждом отдельно взятом случае, рано или поздно все они неизбежно сливались в один сплошной сгусток человеческого страдания. Каждая зашитая рана, каждый зафиксированный перелом, каждое сердце, забившееся вновь после массажа или электрошока, тут же сменялись аналогичным или еще более тяжким случаем.
Но этой темной октябрьской ночью, привычно сидя в инвалидной коляске, Грейс Беккетт не испытывала даже намека на предчувствие. Ничто не шелохнулось в ее душе и не предупредило о том, что очень скоро она окажется в центре совершенно невероятных событий. Не то чтобы это имело какое-то значение. В конечном счете, вне зависимости от того, она ли контролировала ситуацию или наоборот, результат скорее всего был бы один и тот же.
Реальность вокруг Грейс Беккетт вот-вот должна была измениться.
Грейс лениво наблюдала за тем, как двое юных интернов везут каталку через выкрашенный в спокойные зеленые тона больничный холл. Одно из колесиков разболталось, отчего каталка громыхала по полу, будто старая телега по булыжной мостовой. Ни один из молодых людей не обращал на это ни малейшего внимания. Предупредительно раскрылись двери лифта, и мгновение спустя оба интерна, каталка и пациент — жертва пожара в многоквартирном жилом доме — скрылись из виду. Грейс наклонилась к стене и прижалась щекой к прохладному кафелю. За ее спиной раскрылись и захлопнулись, словно парализованные птичьи крылья, двери Первой травматологии. Она зажмурила глаза, чтобы еще чуть-чуть продлить блаженное ощущение покоя, но уже секунду спустя заставила себя вновь открыть их. Содрав с себя стерильный бумажный комбинезон, Грейс смяла его в комок и отправила в специальный контейнер, содержимое которого ежедневно сжигалось в очистительном пламени печей больничного крематория. Глубоко вздохнув, она направилась в приемный покой, чтобы заняться вновь поступившими пациентами. До конца ее смены оставалось еще немало времени.
Путь ее пролегал через лабиринт пахнущих антисептиком коридоров, мимо разноцветных дверей смотровых кабинетов и темных ниш с резервным медицинским оборудованием. Металлические корпуса передвижной аппаратуры казались в полумраке затаившимися в засаде злобными инопланетянами, приготовившимися высосать жизненные флюиды из любого, попавшегося в их цепкие объятия. Вдоль стен тянулись вереницы пустых каталок и инвалидных кресел, мимо которых шлялись по делу и без дела больные. Большую часть составляли выздоравливающие, которые могли передвигаться самостоятельно или в инвалидной коляске. Кто-то из них покинул свою палату, одурев от скуки, кто-то из любопытства, а кто-то спустился с верхних этажей в надежде отыскать укромный уголок, где можно выкурить запрещенную сигарету. Некоторые из пациентов, в порядке добровольной помощи, катили тележки с кислородными баллонами или позвякивающими в такт движению аппаратами для внутривенных вливаний.
Сделав небольшой крюк, Грейс заскочила в комнату отдыха для женского персонала. Склонившись над выщербленным умывальником, она сполоснула холодной водой лицо и шею, чтобы хоть отчасти смыть накопившуюся усталость и въевшийся в кожу запах чужой крови. Затем пригладила мокрыми пальцами коротко подстриженные пепельного цвета волосы. Резким движением оправила белоснежный халат, надетый поверх блузки и слаксов, и окинула критическим взором свое отражение в зеркале — не столько для того, чтобы оценить собственную привлекательность, сколько для того, чтобы определить, соответствует ли облик ее профессиональным обязанностям. Внешность никогда особенно не заботила Грейс Беккетт, и она очень удивилась бы, узнав, что многие считают ее самой настоящей красавицей. В свои тридцать лет это была высокая худощавая женщина, несколько скованная в движениях, но обладающая тем не менее врожденной элегантностью и грацией. Тембр ее голоса вызывал ассоциацию с привкусом дымка, конфет из масла и жженного сахара и хорошо выдержанного коньяка. Она никогда не пользовалась косметикой и считала черты своего лица чересчур угловатыми, хотя другие называли их в восхищении высеченными из мрамора или даже царственными. Она и понятия не имела о том, что взгляд ее зеленых с золотистым оттенком глаз способен завораживать.
— Ладно, сойдет, — пробормотала Грейс, отворачиваясь от своего отражения.
Вот только цвет ее кожи был излишне бледным — но тут уж от нее ничего не зависело. Слишком много времени проводила она в залитых светом люминесцентных ламп операционных и слишком мало — под горячим колорадским солнышком. Каждое лето она обещала себе почаще выбираться на природу, зная в глубине души, что не сдержит обещания. Да и к чему тратить время на подобные глупости, если все ее жизненные интересы сосредоточены здесь, в этом здании?
ДЕВУШКА-ПОДРОСТОК ИЗУЧАЕТ МЕДИЦИНУ, — гласил газетный заголовок, — В ПАМЯТЬ О РОДИТЕЛЯХ, КОТОРЫХ ОНА НИКОГДА НЕ ЗНАЛА.
Газетчики обожают душещипательные истории такого рода. Это у них называется «человеческий фактор». У Грейс до сих пор сохранилась вырезка — ломкая и пожелтевшая от времени, — засунутая между страниц старого школьного альбома. У нее хватало здорового цинизма, чтобы не держать его при себе, но и выбросить на помойку не позволяли остатки былой сентиментальности. Сопровождавший статью снимок запечатлел долговязую шестнадцатилетнюю девчонку в слишком большом для нее белом лабораторном халате. Ее короткая стрижка выглядела так, будто волосы обрезали скальпелем. Держа в руке человеческий череп, она смотрела прямо в камеру с самым серьезным выражением лица, что не могло, однако, скрыть веселых чертиков, пляшущих в глубине зрачков девичьих глаз. Собственно говоря, веселье было вызвано исключительно тем обстоятельством, что бравшая у Грейс интервью симпатичная репортерша оказалась чрезвычайно впечатлительной особой. Увидев череп, она едва не лишилась чувств. Даже будучи ребенком, Грейс считала подобные проявления слабости не только смешными, но и — что более важно — достойными презрения.
— Итак, моя сладкая, — просюсюкала Коллин Адара из «Денвер пост», продолжая одновременно энергично жевать большой ком жвачки, — ты утверждаешь, что не знала своих родителей, не так ли?.
— Не знала, — согласилась Грейс. — Потому что, когда я была еще совсем крошечной, они оба… умерли!
Буквально выкрикнув последнее слово, она для пущего драматического эффекта ткнула черепом чуть ли не в глаза репортерше. Выражение непередаваемого ужаса на лице мисс Адара привело к тому, что толстый слой заботливо наложенной на него косметики осыпался и растрескался, как глина под палящими лучами полуденного солнца. Пускай это была маленькая победа, но в то время Грейс ею очень гордилась. Тогда она еще официально числилась приютской воспитанницей, и визит журналистки пришелся на тот бесконечно долгий пятилетний период в ее жизни, который она мысленно окрестила игрой в «передай сиротку». Это были нелегкие годы, и любой самый незначительный эпизод, когда ей удавалось взять верх, служил для нее немалым психологическим подспорьем.
