Вскоре та же история повторилась и на Сицилии.
— Ладно, — решил Иолай, — даже неплохо… Пусть теперь Семья на досуге поломает головы — куда это подевался наш друг Иолай?! Пусть поищут в храмах! А мирный Протесилай из Филаки, торговец, носитель культуры и любимый муж Лаодамии — вряд ли его скромная особа заинтересует Олимпийцев…
У Геракла Иолай бывал редко. И не только потому, что ему тяжело было видеть утонувшего в незримом прошлом сына, в сотый раз пытаясь понять, кто перед ним: Алкид или Ификл?
Эта боль успела притупиться.
Просто в сознании бывшего лавагета прочно засели переданные ему слова прорицателя Тиресия, уже заглядывавшего незрячими глазами во мрак Эреба.
ГЕРАКЛ ПОГИБНЕТ ОТ РУКИ МЕРТВОГО.
Вернувшийся из Аида Амфитрион подозревал, ЧТО могут означать эти слова для него лично.
От руки мертвого.
От ЕГО руки.
Проклятие рода Персеидов.
И поэтому он редко навещал Геракла, всегда торопясь поскорее уехать обратно.
Бывший лавагет боялся самого себя.
* * *
Так прошло восемь ничем не примечательных лет.
Геракл время от времени помогал своим новым соседям в каких-то мелких, бестолковых войнах — сам он почти не сражался, потому что одного его имени хватало, чтобы ворота открывались и из них выезжали повозки с выкупом.
В памяти ахейцев еще кровоточили события не столь давнего прошлого, когда были под корень вырезаны три знатных рода, а дым погребальных костров не один день затмевал напуганное солнце над Элидой, Пилосом и Спартой.
Повторения не хотел никто.
Верный Лихас всегда сопровождал своего кумира и бдительно следил, чтобы Гераклу выделяли достойную часть добычи. Самого Геракла этот вопрос нисколько не интересовал; его же молодую жену Деяниру, вовсю пользовавшуюся свободой жизни при знаменитом и покладистом муже, такое положение дел вполне устраивало.
За все это время у Геракла не было ни одного приступа.
Потому так и взволновало Иолая известие, что Геракл ни с того ни с сего пришиб насмерть мальчика Эвнома, сына Архитела, родича Ойнея — отца Деяниры…
Не дослушав сбивчивый рассказ заезжего торговца, Иолай, успевший запутаться в сложных родственных связях убитого, в сердцах выругался.
Неужели Павшие и Одержимые так и не оставили в покое его сына?!
Через неделю все разъяснилось само собой.
Маленький Эвном по ошибке подал Гераклу для омовения рук грязную воду, за что и схлопотал подзатыльник. Но то ли Геракл не рассчитал силы, то ли мальчишка попался на редкость хлипкий — короче, бедняга Эвном рухнул замертво и больше не поднялся.
Очнувшийся от своих грез Геракл искренне раскаивался в содеянном и, хотя родичи убитого тут же простили героя, собрался уезжать из Калидона. Дескать, не в праве он злоупотреблять гостеприимством города, где запятнал себя убийством невинного подростка, и пора уже честь знать. Вот только решат с женой, куда ехать — и начнут собирать вещи.
Ни увещевания Деяниры, не желавшей покидать родину, ни просьбы ее отца, правителя Ойнея, не подействовали.
Геракл покидал Калидон.
Эти сведения вполне удовлетворили Иолая. Главное — приступа не было. Хотя… окажись это безумием, Иолай бы тогда точно знал, кто из братьев умер в Фенее, а кто доживал сейчас отпущенный ему срок.
Но приступа не было.
А все остальное…
И Иолай поспешил направить гонца в соседние с Филакой Трахины, к тамошнему басилею Кеику, который еще в давние времена помогал близнецам и Иолаю оружием, а также воинами (исправно получая за это долю в добыче). Дважды объяснять умному Кеику все выгоды гостеприимства, оказанного Гераклу, не пришлось — Иолай получил подарки от трахинского правителя, а к Гераклу отправился вестник с предложением крова и очищения от любой скверны.
«И мне спокойнее, — рассудил Иолай. — Трахины под боком — пригляжу в случае чего; и не увидимся лишний раз. Эх, Тиресий, Тиресий, знать бы точно, что ты хотел сказать…»
Тиресий умер около полугода назад, отправившись в свое последнее паломничество в Дельфы — на носилках; он скончался, не добравшись даже до Фокиды.
Впрочем, слепой прорицатель был уже настолько дряхл, что здесь, похоже, обошлось без божественного промысла.
Получив приглашение от хлебосольного Кеика, великий Геракл недолго колебался — и на следующий день приказал трубить сборы.
Поклажи набралось много — Деянира была женщиной хозяйственной, да и верный Лихас, как мог, способствовал повышению благосостояния своего кумира.
Одежда, домашняя утварь, оружие, драгоценности, припасы, козы и овцы, быки и коровы, небольшой табун лошадей, жена, дети, слуги, рабы, домочадцы, провожающие — всего и не перечислить, даже если валить в одну кучу.
Весь этот караван двигался крайне медленно и лишь к вечеру добрался до Эвена, реки на востоке Этолии.
Лагерь разбили неподалеку от берега, решив переправляться утром.
Рабыни и служанки, хихикая, перешептывались между собой. Из этих таинственных перешептываний выходило, что через Эвен всех желающих переправляет некий кентавр Несс. Но с мужчин он берет обычную плату, а вот с женщин… Очень, говорят, темпераментный кентавр. Так что скромным девушкам из приличных семей лучше его услугами не пользоваться. А то, бывает, разок переправишься — а потом пять-шесть раз кряду туда-сюда катаешься!
Под конец уже берега путаешь — где какой; только и помнишь, что на том мы так, а на этом — этак…
Кое-кто из рабынь, подхватив кувшины, уже спешил к речке — якобы за водой. Вернулись они после заката, без кувшинов и без воды, зато с сияющими, подернутыми поволокой глазами.
Видя мечтательные улыбки на раскрасневшихся лицах подруг, остававшиеся в лагере женщины в свою очередь заспешили к реке — не пропадать же забытым кувшинам?! — но тут из походного шатра появилась Деянира.
— Будет шляться! — строго прикрикнула она. — За работу, лентяйки! Ох, никому ничего нельзя доверить…
И, подобрав подол длинного гиматия, гордо прошествовала к реке.
Служанки переглянулись и решили не вдаваться в подробности.
Лишь когда стало светать и краешек сонного Гелиоса должен был вот-вот показаться над замершим в ожидании горизонтом, на берег речки выбрался страдающий тяжелым похмельем Лихас.
Еще бы — приговорить с двумя караульщиками и одной рабыней на всех два здоровенных пифоса слаборазбавленного красного!
Поэтому зрелище, представшее его глазам на том берегу реки, сперва показалось мающемуся Лихасу жутким похмельным бредом.
