об этом знают, что это в порядке вещей. Тени... Едва уловимые движения... А уж ночь за дверями и вовсе была плотно населена. В этом у меня не было ни малейших сомнений.
Я не боялся темноты; я же сам только недавно вышел из тьмы маминой утробы. Смутное, едва уловимое воспоминание всегда брезжило на краю моего сознания. Оно звало куда-то. Даже в глубоком детстве. Темнота манила меня, любопытство не давало покоя. Как же я мог забыть? Ведь я столько раз выскакивал по ночам за дверь, стремясь отыскать там потерянное волшебство, а Розмерта выскакивала за мной, ругаясь и квохча, как курица над цыплятами.
— Да, я помню, — тихо проговорил я.
— Вот и хорошо, — удовлетворенно ответил Менуа. — Значит, тебя можно научить. — Он засучил рукава своей мантии, обнажив все еще сильные руки, поросшие серебристыми волосками. Над поляной жужжали пчелы. Земля была теплой и приятно пахла, у листьев тоже был свой особенный запах.
— Сначала научись пребывать в покое, — сказал учитель. — Ты должен освоить неподвижность. Представь, что твое тело — совсем пустой открытый мешок. Твой дух удерживается в твоем теле только волей. Ослабь волю и отпусти свой дух на свободу. Пусть он летит среди деревьев, как утренний туман. Если не научишься освобождать свой дух, — между прочим, он бессмертен, — однажды может случиться так, что он окажется заперт в больном, слабом теле, и придется ему сопровождать это тело в могилу.
Образ духа, в отчаянии бьющегося в моем мертвом теле, поразил меня настолько, что я дал себе твердое обещание во что бы то ни стало научиться освобождать его. Я начал практиковать неподвижность, а это было очень не просто! Пока тело каменеет на поляне, я старался позволить моему духу бродить, где он хочет. Ничего не получалось. Я казался сам себе запечатанным в каком-то кувшине.
— Ты слишком напрягаешься, но это совсем не помогает сосредоточиться, — ругал меня Менуа. — Ты думаешь о суставах, о мышцах, о том, чего они хотят, удобно ли им, а это все не нужно. Твоё тело не отвечает тебе, Айнвар. А тело это еще не весь ты.
Я удвоил усилия. Лето, которого мы так ждали и просили, пришло и обосновалось надолго. Учиться на природе можно было от восхода до восхода. Со временем я научился не думать о теле, как о себе. Это просто была самая видимая часть меня, дом, в котором я временно живу. Стало немного легче.
Затем однажды утром я услышал жаворонка; просто услышал, как поет жаворонок. Но в какой-то момент меня пронзила чистота музыкальных звуков, вплетенных в огромный хор других голосов. И я воспринял этот великий хор не слухом, а своей предварительно успокоенной душой. В возбуждении я сорвался с места и побежал искать Менуа, чтобы сообщить ему об успехе. Наверное, слова, которыми я пытался объяснить ему свой опыт, годились только для обычных переживаний, но он понял.
— Ну что ж, вот и начало, Айнвар. Теперь ты сможешь ощутить истинную гармонию где угодно. Услышь, увидь, почувствуй. Где ты хотел бы начинать?
Я немного подумал.
— Скажи, а могу я попросить телохранителя из воинов для себя? — спросил я.
Менуа кивнул. Он даже не поинтересовался, зачем мне телохранитель.
Я выбрал воина по имени Тарвос. Он должен был наблюдать за мной, а того пуще — за волками. Вот кого я действительно опасался в лесу. Я ведь собирался ночевать здесь, среди деревьев, без стен вокруг и без крыши над головой.
К вечеру мы ушли в лес: я и мой пробужденный внутренний дух. Нас сопровождал Тарвос. Найдя уютное местечко у подножия невысокого холма, я попросил Тарвоса отойти подальше, но так чтобы он меня услышал при необходимости. По его виду было понятно, что он думает о свихнувшихся друидах, особенно об их учениках. Но моим учителем был сам Менуа, и не воину сомневаться в его решениях.
Я спел песню для заходящего солнца, закутался в плащ и лег. Я ждал и ждал, но ничего не происходило. К рассвету я чувствовал себя только продрогшим и голодным, но решил не останавливаться.
Следующие восемь ночей я провел в лесу. Тарвос, такой широкий, словно он проглотил бочку, все время бормотал что-то себе под нос хриплым голосом и то и дело, совал копье в кусты, проверяя, нет ли там кого злонамеренного. Заодно ночами я повторял уроки Менуа, наставлявшего меня в науке распознавания звезд и их путей на небосводе. Девятая попытка оказалась удачной. Я услышал музыку ночи.
К середине ночи луна зашла. Поднялся ветер. Деревья заиграли странную волнующую музыку. Звуки то нарастали, то спадали, им вторили волнообразные движения крон. У каждого дерева оказался свой голос. Дубы скрипели, буки стонали, гудели сосны, ольха шептала, тополь болтал без умолку. Я лежал неподвижно и тонул в звуках. Тогда-то все и началось.
Я был захвачен ритмом танца, восторженного и возвышенного. Этот танец длился от века, с тех пор, когда никакого Айнвара на свете не было. Я растворился в ветре, ветвях и листьях, я был кроликом в тесной норе; совой, плывущей в ночной темени на широких бесшумных крыльях. Я слышал, как стадо выходит на далёкий луг. У каждой коровы был особенный голос, который пастух легко узнавал среди других; каждое мычание заполняло строго определенное пространство в большем звуковом объеме, включающем и мое собственное дыхание, и стрекот кузнечиков на травинках, и шелест капель дождя на листьях. Я ощущал влагу и на своих щеках. Наверное, шел дождь. А может, это были слезы от невыразимости красоты ночной песни... Ночь пела. Земля пахла подгнившим деревом и нежными побегами, что протискивались в темноте сквозь почву, питаясь разложением, смертью, рождаясь из них в великой гармонии мира, переходя из одной жизни в другую. Я не выпадал из общего ритма. Я был землей, ночью и дождём; я был на вершине бытия, лишенный ощущений времени, слуха и зрения, и нисколько в них не нуждавшийся. Я был. Это был экстаз!
— Айнвар? Айнвар!
Я с трудом разлепил глаза и увидел Тарвоса, трясущего меня за плечи. Он выглядел очень обеспокоенным. Буйная шевелюра воина развевалась по ветру.
— Айнвар, с тобой все в порядке? Если ты помрешь, главный друид вздернет меня на суку!
Рассвет едва сочился сквозь листья над нами. Воздух казался серым и зернистым. Я сел.
