Проклиная все на свете, Эврих двинулся за перепуганным мальчуганом с твердым намерением нынче же высказать Газахлару все, что о нем думает, но стоило ему взглянуть на раненого, как мысли о коварном оксаре начисто улетучились из его головы. Черно-красная, воспалившаяся рана на распухшей голени мечущегося в жару мужчины выглядела наисквернейшим образом, а пахла и того хуже.
— Придется тебе, Тартунг, за пилой сбегать, — проворчал аррант, даже не пытаясь представить, что сделают с ним толпящиеся в шатре мужчины и женщины, узнав о намерении его лишить славного воина ноги.
Но ничего страшного, вопреки ожиданиям, не случилось. Были желто-зеленый гной, черная кровь, страшная вонь, хруст и скрежет, производимый металлом, вгрызавшимся в кости одурманенного маковым настоем скотовода из племени айогов. Был заливающий глаза пот, кривая, предательски выскальзывающая из пальцев игла, привычный, исцеляющий жар, поднимающийся от низа живота к горящим ладоням, и чувство облегчения, что все это наконец завершилось и теперь лишь от воли Всеблагого Отца Созидателя зависит, будет ли этот парень жить или же отправится в Прохладную Тень на свидание с прародителями.
Он смутно помнил, как пробирался сквозь невесть откуда взявшуюся у шатра толпу чернокожих, выкликавших что-то совершенно невразумительное, и начал как следует соображать, только обнаружив, что Тартунг тащит его к шатрам Газахларова отряда.
— Э, нет, братец! — воскликнул он, вырываясь из цепких мальчишеских рук. — Туда мы с тобой не пойдем! Сегодня я никому больше не помощник, и без того перед глазами туман плавает.
— Да ты не бойся! Ляжешь себе спать, а ежели кто припрется, так я просто из шатра выкину, и вся недолга! — уговаривал его Тартунг, однако Эврих-то знал, как непросто избавиться от людей, видящих в тебе последнюю надежду на спасение тех, кого они любят, тех, кому, по их мнению, ты обязан помочь, коль скоро это в твоих силах. Непросто прежде всего потому, что они, люди эти, и в самом деле правы. Но и он тоже по-своему прав, ибо сил осталось всего ничего, и ежели поможет нынче ещё кому-нибудь, то завтра точно будет лежать пластом. Удержать обезноженного парня на краю жизни стоило ему больших трудов, да и как знать, удалось ли еще…
— Нет, братец, пойдем-ка мы лучше в Озерную крепость. Есть там, я слышал, трактир, где можно перекусить и посидеть в тишине и покое.
В трактире — единственном в селении и потому безымянном — было людно, но им таки удалось отыскать пару незанятых циновок за длинным низким столом и получить по миске сладковатой, похожей на тунца рыбы с бобами и каким-то белым крошевом. Было это саго или же личинки термитов, Эврих не спрашивал, а определить на вкус не мог из-за чудовищно острого соуса, от которого на глаза наворачивались слезы. Впрочем, осушив две-три чаши пенящегося, чуть хмельного напитка, он почувствовал себя настолько лучше, что начал прислушиваться к беседе сидящих напротив него мужчин. Оба — обитатели Озерной крепости — воины, превратившиеся, сами того не заметив, в исправных землепашцев, лениво поругивали кочевников — истинных дикарей, не способных договориться о чем-либо даже между собой, не то что с цивилизованными, богобоязненными имперцами, ведущими, как и положено разумным людям, оседлый образ жизни.
— Клянусь Тахмаангом, я бы на месте равранталуков давно перестал считать этих выродков своей родней! — промолвил полуголый детина, указывая пальцем в сторону группы мечущих кости за соседним столом кочевников. — Давеча один из них укорял наших озерников за то, что те работают на огороде, словно бабы. У самого брюхо к хребтине липнет, а заступ в руки взять ему, вишь ты, не по чести!
— Брось ты, Мамал, к ним цепляться, — отвечал второй — широкоплечий, в пестрой, похожей на короткий плащ накидке, с мечом в потертых кожаных ножнах на идущей через плечо перевязи. — Пройдет время, и эти остепенятся. Вон уже рыбу за милую душу трескают, а ведь на моей памяти ещё многие готовы были помереть от голода, только бы не брать в рот нечистую пищу. Девчонки-то ихние за озерников с радостью идут. А наши за них — ни-ни!
Озерниками, как понял Эврих, жители крепости называли тех ранталуков, которые, лишившись из-за мора скота, пришли на берег Голубого озера в Страшные времена, осели здесь и стали промышлять ловлей рыбы и охотой, а потом занялись земледелием. Их более удачливые родичи, считавшие, что настоящие ранталуки не должны посягать на жизнь вольных животных и уж тем паче валандаться в воде, охотясь за нечистыми тварями, или же копошиться в земле, подобно презренным червям, объявили озерников отступниками — лжеранталу-ками или рав-ранталуками. Вожди некоторых племен, настроенные особенно нетерпимо к бывшим родичам, ратовали даже за то, чтобы истребить предателей, презревших законы предков, и учиняли налеты на озерников до тех пор, пока те, заручившись поддержкой обитателей крепости, не устроили засаду, в которой ревнители традиций были истреблены едва ли не поголовно.
Конец братоубийственной вражде положила очередная засуха, во время которой одно из племен кочевых ранталуков пригнало свои стада к Голубому озеру, дабы обменять часть коз и буйволов на столь ненавистную им дичь и рыбу. Традиции традициями, однако у кого-то из скотоводов не хватило твердости смотреть на то, как из-за них чахнут и умирают младенцы. Услышав об этом, Эврих подумал было, что неправильно понял собеседника. Зачем менять скот на рыбу или дичину, ежели его можно резать и есть? И тут выяснилась весьма любопытная особенность ранталуков, услышав о которой кочевники Вечной Степи умерли бы, верно, со смеху. Дело в том, что здешние степняки питались молоком и кровью, выпускаемой по мере надобности из своих стад, но мясо их ели лишь по самым торжественным дням. «Чудно!» — покрутил головой, услышав это объяснение, аррант, но, вспомнив нелюбовь имперцев к близнецам и, напротив, весьма нежное отношение к змеям, признал, что каждый сходит с ума по-своему и таков уж, видно, промысел Богов, коим тот или иной народ поклоняется.
Одним словом, теперь перед началом сезона дождей, когда жить кочевникам, не желавшим резать свой отощавший скот, становилось особенно голодно, они гнали его в район Голубого озера, травы вокруг которого все ещё оставались зелеными. Здесь они производили взаимовыгодный обмен с озерниками, кукусатами и другими оседлыми племенами, все чаще называвшими себя обитателями Великой Империи. Примеру ранталуков последовали сакхи, айоги, ихорачи и мемфи, вынужденные в конце концов признать, что изготовленные в Мванааке ножи и наконечники копий острее и прочнее тех, которые делали они сами. Привозные посуда, ткани и украшения тоже превосходили качеством все то, что выходило из рук работящих женщин, которые, кстати сказать, все охотнее выдавали, как видно было из услышанного Эврихом только что разговора, своих дочерей замуж за озерииков. Те, будучи отступниками, не считали для себя зазорным работать не покладая рук, в то время как истинные воины-ранталуки не унижались даже до пастьбы скота — занятия пристойного для детей и подростков, но никак не для славных воителей.
